Наследница Роксоланы - Эмине Хелваджи

Айше и Джанбал остается только переглянуться в полном недоумении.

– Они действительно близняшки, – произносит Бал, чтобы хоть что-нибудь сказать. – Похожи – больше нас с Беком…

– Я только одну из них толком рассмотрела, – призналась Айше. – Ту, которая с тобой возилась. Она действительно похожа… на вас с Беком.

– Что?!

– А то и есть, что похожа. Ты себя небось без зеркала не узнаешь, а я вижу… Вот лет через шесть-семь в точности так, наверное, и будешь выглядеть. Ой… – Губы Айше дрогнули, голос дрогнул тоже.

Геройствовать сейчас незачем, надеяться не на что. Поэтому девушки вдруг одновременно разрыдались.

Какие там пять лет… Для них срок оставшейся жизни – скорее часы, чем дни.

* * *

– Все это странно, – вздохнула Джанбал, вспоминая визит Ханум-султан и Фюлане-султан. – Так странно…

Айше кивнула, не уточняя, что имела в виду подруга. Во-первых, они давно уже научились понимать друг друга без слов, а во-вторых, все происходящее казалось какой-то сказкой, то ли чудной, то ли страшной. Это даже если не учитывать визит султанских племянниц. А уж если учитывать…

Отец Айше вовсе не был близок с великим визирем Ибрагимом-пашой, отцом Ханум-султан и Фюлане-султан. Скорее наоборот: шахзаде Мустафа считал Ибрагима-пашу подлой пиявкой, присосавшейся к телу Оттоманской Порты; неверным псом, отравляющим своим гнусным лаем султанские покои. Эти и не менее резкие слова Айше слышала с самого детства… или ей так казалось, что она слышала их от отца, а на самом деле – от слуг, повторявших слова шахзаде? Пожалуй, второе – но она в этом не уверена: мала была слишком.

Со смертью Ибрагима-паши шахзаде Мустафа немного успокоился, ведь говорить плохо о мертвых означает не уважать себя и Аллаха. Так что больше имя Ибрагима-паши в доме почти не упоминалось. Это много говорило об отношении шахзаде Мустафы к Ибрагиму, ведь отец и для врагов мог найти доброе слово. И тут – нате вам, дочери Ибрагима-паши так сильно заботятся об Айше…

Хотя нет, вовсе не об Айше они заботились. Их внимание было привлечено скорее к Джанбал. О Джанбал они говорили, пускай и совсем непонятно, ее судьба была им важна. Что тоже непонятно. Забота об Айше хоть родством может объясняться – как-никак султанская кровь… Объяснение, конечно, шито белыми нитками, ведь сколько уже пролито той крови и сколько еще прольется, но лучше уж такое объяснение, чем никакого. А вот в случае с Джанбал объяснения как раз и нет. И если вспомнить внимание Михримах к Эдже-ханум, так все еще сильнее запутывается.

Кто же она такая, эта Эдже-ханум, что ради нее султанские племянницы срываются с места, защищая ее дитя, а султанская дочь ради весточки о ней выручает из беды вовсе неизвестную девчонку? Да еще и муж у нее «немножко Хызр»…

Айше и впрямь не знала, что думать. Спросить у Джанбал напрямик? Мысль, конечно, здравая, и по зрелому размышлению так и стоило поступить, тем более что Бал, скорее всего, сама желает поговорить с подругой по душам и разъяснить все. Но здесь, во дворце у Баязида, подобный разговор не просто неуместен – он вреден и смертельно опасен. Сколько пар ушей приникло к стенам комнаты, куда заточили подруг? Сколько соглядатаев не спускает с Айше и Джанбал глаз ни днем, ни ночью?

Комната, в которую стараниями племянниц султана перевели девушек, была не такой убогой, как предыдущая, но с таким же маленьким, похожим на бойницу окошком. Света сквозь него проникало совсем мало, и потому в комнате день и ночь горели два светильника. Вместо драных циновок молчаливые евнухи-стражи принесли вполне приличные матрасы и даже озаботились парой подушек и тонкими одеялами, так что привычные уже к лишениям Айше и Джанбал ко сну отходили с удовольствием: только такими удовольствиями они сейчас и жили, каждое новое предощущая, как, может быть, последнее. Кормить тоже стали куда лучше. В остальном, увы, удовольствий по-прежнему было мало.

Голые стены комнаты навевали уныние, делать было совершенно нечего, даже с Бал ругаться уже не хотелось. Девушек никто больше не допрашивал, к ним не приходили с угрозами или посулами – казалось, их просто не замечали.

– Забыли они о нас, что ли? – пожав плечами, сказала как-то Бал после завтрака, когда к ним в очередной раз явился охранник, чтобы забрать пустые миски. – Или не знают, что с нами делать?

– А может, приговорили уже? – Настроение у Айше в это утро было мрачным… честно говоря, как и в предыдущие то ли три, то ли четыре утра.

Джанбал скептически хмыкнула:

– Если приговорили, так чего ж не торопятся-то? Кормят, одежду новую приносят, старую стирают… Многовато хлопот. Удавили б уже давно, а так – не мычат, не телятся, ни туда, ни сюда…

– А если Ханум-султан и Фюлане-султан против нашей казни? – Айше выпалила это просто так, лишь бы поспорить, но, кажется, попала в цель: подруга глубоко задумалась. И спросить бы ее, о чем именно она размышляет (ведь знает Бал что-то, неведомое самой Айше, знает!), но у каждой стены здесь уши и глаза…

Или, может, зря Айше себе придумывает такое? Может, Бал права и о двух дерзких девчонках попросту забыли? Скажем, у шахзаде Баязида другие дела, очередная свара с шахзаде Селимом, или великий Сулейман Кануни изволил выказать сыну неудовольствие… Да что угодно, даже война может случиться, на которую призвали шахзаде Баязида, и уехал он спешно, не дав относительно девиц никаких распоряжений, некогда ему было! Сюда же, в эту комнату, подобную склепу, никаких новостей извне не долетает! Увидишь в узкое окошко-бойницу случайно пролетевшую пичугу – дня три потом ходишь, вспоминаешь, споришь с Бал насчет оттенков оперения на хвосте.

Может, Айше просто слишком хорошо вспомнила, каково это – быть Айше-султан, вот и видит теперь за каждой складкой одежды спрятанный кинжал, а за каждой тенью в окне заговорщиков? А жизнь намного проще, и ты уже не Айше-султан, а обычная девчонка, пускай жажда мести и пустила в твоем сердце глубокие корни, расцвела пышными ядовитыми цветами и дала горькие плоды.

Но нет, нет! Если насчет себя Айше еще и могла ошибиться, то запах тайны, витавший вокруг Джанбал и ее матери, Эдже-ханум, дочка шахзаде Мустафы ощущала всеми порами кожи. Ни она не прошла бы мимо, ни ее отец, ни даже мать, пусть даже доброта и любовь к ближнему Румейсы-султан давно вошла в народные поговорки. И Михримах, эта ведьма, кровь от крови и плоть от плоти Хюррем, тоже ухватилась за эту тайну, словно дервиш за свою плошку с подаянием. Опять же, Ханум-султан и Фюлане-султан… Никто из султанской семьи не мог просто так взять и отмахнуться от секрета, не вызнав всех тайных подробностей, не вгрызшись в сладкую мякоть, в самую сердцевину охраняемых от посторонних глаз знаний.