Наследница Роксоланы - Эмине Хелваджи

(Этой мысли Бал тоже тщательно скрутила голову, с силой швырнула на мостовую и растоптала на сей раз уже обеими ногами.)

…Либо ослабнет воля сабур-таши, иссякнут его янтарные слезы – и они с Айше вспомнят, кому должны принадлежать, кроме клятвы. Или сама она, Джанбал, напомнит об этом своей подруге, сестре, жене своего брата.

Она переступила порог – и застыла. Айше в беседке не было. Их единственный сундучок, небольшой, но тяжелый и надежно запирающийся, распахнут, ключ в замке, ничего, кажется, не пропало, там вообще мало что хранится; да, ничего не пропало, кроме… одежды служанки. Верхнее платье-плащ, колпак с лентой, легкая вуаль – она-то для служанки на улице не очень обязательна, это только если наниматься в приличный дом…

Она что, совсем с ума сошла?!

Джанбал ощутила укол в сердце. Она как-то сразу все поняла – еще до того, как заметила лежащее прямо поверх вещей письмо.

Не сразу смогла заставить себя взять его в руки. Сердце прыгало, стучало изнутри по ребрам, строчки расплывались перед глазами…

«О, моя Джан, душа моя, единственная подруга, старшая и младшая сестра, – прости!

Помню, что еще в прошлый раз мы договаривались: с Сельви-ханум, той ключницей, встречаешься ты, в таких разговорах за тобой и первое, и последнее слово. Знаю и признаю́, что это правильно. Я не собиралась тебе лгать. Она, эта кяйя кадыны, буквально столкнулась со мной, случайно, возле тех же рядов, благовонных, в памятном тебе бедестане. Узнала меня и очень обрадовалась. Сказала, что вот-вот семья моего сводного брата посетит отведенные ей гостевые палаты, так что новые служанки там будут в цене. Я сказала ей, что о названной ранее цене сейчас не может быть и речи, однако ключница только головой покачала: мол, давно отслужен тот намаз и остыл тот обед. Теперь, как выяснилось, не вообще служанки нужны, а юные девушки, умеющие рассказывать сказки. Моя сводная племянница – ты знаешь, о ком я говорю: девочка, которую мой брат, ее отец, назвал в честь нашей с ним тетки, – раскапризничалась не на шутку. Никого из нынешних сказительниц, что теперь вокруг нее, слушать не желает, а на столичном подворье, так уж вышло, других вообще нет, оно ведь пустовало. Там же, отойдя от прилавка, ключница выслушала меня, пришла от моих сказок в восторг и поведала, что такую сказительницу она за совсем малый бакшиш на службу возьмет, причем вперед лишь половина, остальное готова принять по частям из того серебра, что мне новые хозяева выплачивать станут.

Душа моя, сестра моя, прости меня еще раз. Эта половина как раз равна тем деньгам, что у нас оставались. Не могу отказаться, не смею передумать: такой шанс судьба дает лишь единожды. Только сейчас Аллах распорядился так, что некое око можно закрыть всего лишь серебряным веком, не золотым.

Калам и бумагу взяла прямо в бедестане, в писарском уголке. Там же начала и завершаю это письмо. Домой забегу лишь для того, чтобы оставить его, переодеться и взять серебро. Да сделает Аллах так, что ты к тому времени еще не вернешься. Иначе отговоришь или просто не пустишь меня. Но если все пойдет, как я задумала, то тебе просто не успеть.

Как воровка, оставляю тебя без гроша в чужом городе. И за это тоже прости меня – а уж я себя не прощу всю оставшуюся жизнь, сколько ее ни будет, пускай даже до завтра. Но, может быть, это к лучшему, что я уношу все серебро: отправляйся домой сразу, даже если придется идти пешком. Знаю и верю: ты дойдешь, у тебя все будет хорошо.

В последний раз прошу простить меня, хотя бы ради твоего брата, моего любимого на все времена супруга. А его о прощении даже не осмелюсь молить.

Твоя сестра, подруга, проклятье твое и обуза…»

Имя в конце письма Айше все-таки не поставила, не настолько она сошла с ума. Но вообще – сошла.

Хотя бы только потому, что могла предположить, будто Бал, с самого начала ведущая их дела, все оставшееся серебро в известном им обеим тайнике прячет, а с собой у нее ровным счетом ничего нет. На самом-то деле у нее поболее чем ничего. В пересчете части серебра на золото – даже больше, чем в том тайнике.

Еще и потому сошла с ума, что думает, будто ее сестра сейчас все бросит и побежит спасать свою драгоценную шкуру. Тогда бы и два года назад вообще начинать нечего было…

Кяйя кадыны Сельви-ханум. На сельви, кипарис, она не похожа вовсе, разве что на бочонок из кипарисовых досок, невысокий и округлый. Значит, она и наемом служанок-сказительниц тоже ведает?

Не очень понятно, кто на том подворье «человек Михримах». Ясно лишь, что есть такие. Но они ведь тоже могут иметь свой интерес, отличный от интересов султанской дочери… Хотя бы просто денежный.

Ох. «Сводная племянница: девочка, которую мой брат, ее отец, назвал в честь нашей с ним тетки»… Ох. Ой!

Михримах-младшая, Михримах-маленькая, вот это кто. Дочь шахзаде Баязида. И вправду совсем еще маленькая девочка, то ли пять ей, то ли семь самое большее.

Она, конечно, тоже потомок Хюррем-роксоланки. Наверное, ее для того в Истанбул и привезли: чтобы познакомиться с бабушкой. Ведь родилась Михримах-маленькая уже после отъезда шахзаде Баязида из столицы столиц…

Зачем ее привозят именно сейчас? Может быть… может быть, по тайной просьбе самой хасеки? Допустим, она больна, хотя скрывает это. (Сколько ей лет-то? За сорок, уже совсем старуха.) И спешит увидеть свою маленькую внучку, самое дорогое для нее существо, прежде чем…

Свою маленькую внучку.

Маленькую…

Ой!!! Нет. Не может быть. Айше не такая. Это не она. Это желтый камень. Это ее безумие. Это желтый камень и безумие – они вместе держат Айше, сестру Бал, в заложницах, хотят сделать ее убийцей и убить!

Да какие тут вообще могут быть сомнения. Упомянуть, что в гостевых палатах требуются служанки, а не служанка, тоже признак сумасшествия, конечно.

Особенно если при этом надеть свое девичье платье, а второе, на всякий случай у них тоже имеющееся, просто взять и оставить в сундуке, не подумать о нем.

* * *

– …Рассказам дается имя: кто слушает, доволен ими. Кто слушает, тот паша и ага, а кто не слушает – ослиная нога…

– Ослиная нога! – восторженно выкрикнул хрустальный детский голосок.

– Она, она, моя милая… Было – не было, а жил в Персии падишах, росли у него три сына: что же он, тоже не человек? Вот однажды сидел этот падишах со своими визирями, занимался государственными делами и вдруг спрашивает: «Ах, в какой стране, в какой части света найдутся три такие необычайные девушки, такие красавицы-распрекрасавицы, чтобы я мог взять их в жены своим сыновьям?» Тут каждый визирь начинает расхваливать какую-то страну, в которой девушки, по его мнению, очень красивы. Обо всех этих странах падишах знает, а потому не может выбрать между ними. И лишь один визирь, старый и седой…