Тропа Кайманова - Анатолий Чехов

Спешившись, Амир строевым шагом направился к полковнику, лихо доложил:

— Товарищ полковник, сводный отряд вернулся из похода в пески. Задержано... — Галиев назвал внушительную цифру, — неизвестных лиц. С ними подручный Клычхана калтаман Аббас-Кули. В боевом поиске особенно отличился командир сводной бригады содействия Барат Агахан.

— Благодарю за службу, дорогой Барат, — крепко обняв Барата, сказал полковник. — А зачем по дороге все свое войско ведешь? Поди, твои воины по семьям соскучились?

— Для авторитета, товарищ полковник, — хитро подмигнув Якову, ответил Барат. — Слыхал, Ёшка тоже свой поиск закончил. Ай, думаю, будем как следует Ёшку встречать...

Полковник только головой покачал. Прибывшие с гомоном и шумом обступили Кайманова.

Миновала короткая весна, и сразу же навалилось тяжкое лето, которое и в Лоук-Секире оказалось почти таким же невыносимо-знойным, как на равнине в Ашхабаде.

После задержания Картуза, его очной ставки с Атаджаном и разоблачения, казалось бы, должны были кончиться злоключения Якова. Но не тут-то было.

Расследование всего происшедшего в ауле Карагач и Змухшире продолжалось, потому что главный враг Якова — Флегонт Мордовцев оставался на свободе, а это означало, что он опять собирал в песках всякое отребье. Банду, какой бы малочисленной она ни была, предстояло еще выловить и обезвредить. Эту задачу никто с Якова не снимал.

С утра до вечера занятый службой на горячем Лоук-Секире, Кайманов относился к визитам следователя Вартанова, как к досадной необходимости: все, что он мог сказать, Яков уже сказал, и не один раз. Добавить к своим показаниям было нечего.

Сегодня Якова вызывали на Дауган для встречи с каким-то задержанным, то ли бандитом, то ли свидетелем.

Полковник Артамонов, приказав Якову отбыть по месту своей прежней работы, высказался на этот счет довольно неопределенно:

— Поезжай на Дауган. Там какой-то твой старый знакомый пришел с повинной. Надо разобраться...

Яков ответил привычным «слушаюсь». Полковник немного помолчал и добавил:

— По пути заедешь ко мне, есть разговор насчет твоего рапорта.

Встретил его Артамонов в обычном деятельно-озабоченном состоянии, и Яков порадовался за него: держится, не сдает позиции Аким Спиридонович.

Спрашивать, что там за повинившийся «свидетель» объявился на Даугане, Яков не стал, догадываясь, о чем будет с ним говорить начальник отряда. И хоть Аким Спиридонович начал издали, почувствовал, что в предположениях не ошибся.

— Сводка-то, сводка сегодня какая, а? Считай, победа под Курском еще грандиознее, чем под Сталинградом.

Артамонов остановился у карты фронтов. Курский выступ весь был утыкан флажками, расчерчен красными и синими стрелами.

— Ты уразумел, что означает эта победа? Она означает, что война достигла самой своей вершины! Большей битвы не может быть! С обеих сторон участвовало в ней около шести тысяч танков, четырех тысяч самолетов. Страшнее и грандиознее этого сражения не было...

Яков молчал, догадываясь, к чему такое предисловие.

— Интересно получается, — продолжал Артамонов. — Все норовят на фронт... Вот и ты в который раз рапорты подаешь. Ну а здесь, у нас, разве не фронт? Кто здесь-то будет разбираться во всей нашей путанице? Работать до последней крайней черты, хватать ящериц за хвосты, которые тут же отрываются, вслепую запускать руку в мешок и ловить там гюрзу или кобру за голову и надеяться, что она тебя не ужалит. Всю жизнь ходить под дулом пистолета и знать, что за такую голову, как, к примеру, твоя, назначена врагами немалая награда?.. Нет, обидел ты меня, Яков Григорьевич, вот как обидел!.. Если бы не отряд на плечах, может, я тоже ушел бы на фронт! — неожиданно признался полковник.

Яков понимал Акима Спиридоновича, хотя нетрудно было понять и тех, кто уезжал от него туда, где шла невиданная битва за саму жизнь на земле.

— А мне чего ждать сегодня, товарищ полковник? — спросил Кайманов.

— Ты о чем? Опять о своем рапорте? Я что, не ясно сказал?..

— Да нет, насчет рапорта ясно. Я насчет задержанного. Что там за свидетель объявился?

— А вот поезжай на Дауган, там и увидишь, — ответил Артамонов. — Вартанов и председатель суда ждут тебя. Только не веди себя так, будто тебе абсолютно все равно, что с тобой будет.

Полковник был прав. Со дня гибели Светланы что-то в Якове словно умерло, что-то он спрятал в душе так глубоко, что ощущал в груди постоянную тяжесть. Спасала только работа, работа, работа.

— Разрешите ехать, товарищ полковник? — поняв, что дальнейшие разговоры излишни, спросил Яков.

— Поезжай, — отозвался Артамонов. — На обратном пути загляни. Расскажешь, как там все получилось...

Незнакомый капитан, майор Вартанов и полковник юстиции, которого Яков знал как председателя суда, встретили Кайманова в помещении Дауганской комендатуры, где Яков прожил и проработал столько долгих, насыщенных событиями лет.

— Введите задержанного, — сказал полковник, и Кайманов, не сразу обернувшийся, чтобы посмотреть, кто этот свидетель, в первую минуту оторопел, когда увидел вошедшего.

В комнату вошел в сопровождении конвоиров Флегонт Мордовцев. Окинув всех быстрым взглядом карих внимательных глаз, внешне спокойный, он подошел к столу, ответил на все формальные вопросы, сел на указанное место.

«Что это? Новая игра? — раздумывал Яков. — Если жертвуют даже Мордовцевым, то во имя чего? Что за отвлекающий маневр и каких последствий надо ждать?»

Кайманов — отличный физиономист — пытливо вглядывался в точеное лицо Мордовцева, по-прежнему сухощавое, с тонкой здоровой кожей, с едва заметными морщинками вокруг глаз, с прямым, правильной формы коротким носом, твердым подбородком, крепко сжатыми тонкими губами. Карие глаза Мордовцева, обычно спокойные, больше того, безмятежные, выражали сейчас полную отрешенность и душевное равновесие, будто пора сомнений у него осталась позади, а вместо нее пришло время незыблемых решений.

— Повторите ваши показания, — обратился к нему председатель суда.

— К тому, что я уже говорил и писал, добавить мне нечего, — сказал Мордовцев. — Повторяю вот ради него... Наше дело проиграно. Война может идти еще год, погибнут еще тысячи людей, а победы нам не видать... То, ради чего все затевалось, никогда не сбудется. Моей жизни уже не хватит, чтобы вернуться к началу — тридцать восьмому, сороковому году...

— Что побудило вас явиться с повинной? — так же бесстрастно спросил председатель.

Флегонт, опустив голову, помолчал, ответил не сразу.

— Самая светлая в моей жизни была пора, когда всего несколько лет Глафира Семеновна — мать Якова Кайманова — была со мной... Я верующий... Пусть я проведу остаток жизни в лагерях, пусть полностью не искуплю этим свою вину перед Глафирой, но умирать буду с надеждой встретить ее в лучшем мире...

Слушая Мордовцева, Яков проверял свое отношение к тому, что тот говорил.

«Юродивым прикидывается. Ишь как поет!» — первое, что он подумал.

Но Кайманова невольно удивляла искренность и убежденность, с какой говорил перед судом Флегонт.

— Вся жизнь у меня прошла с двойным дном, — неторопливо продолжал Мордовцев. — Скитался, прятался, вредил как мог, запугивал, держал за горло десятки людей... К чему пришел? Ни к чему... Своими руками застрелил самого дорогого мне человека — Глафиру... А ее сыну всю жизнь был смертельным врагом... До сорок третьего года считал, что все оправдано нашей целью, нашей победой. А теперь и ребенку ясно — победы не будет... Мы — банкроты... Историю вспять не повернешь...

— Готовы ли вы повторить свои показания для печати и радио? — спросил председатель трибунала.

— Мне все равно.

— А что на это скажут ваши недавние начальники и единомышленники, такие, как, например, Фаратхан?

— И это мне все равно. Всю жизнь Фаратхан старался как можно больше выжать из меня и как можно меньше дать.

— Ну это касается лично вас. Что вам известно о планах ваших шефов? Что думают? Что затевают?

— О чем могут думать люди, проигравшие войну? — ответил Мордовцев. — Думают, как побольше награбить, да сохранить агентуру, да куда драпать. Это, по-моему, любому и каждому ясно как дважды два.

— Что вы, Кайманов, можете сказать по поводу этого заявления?

— Могу сказать, что, если бы не было наших побед под Сталинградом и Курском, Мордовцев разговаривал бы иначе. И с повинной бы не пришел.

— Эх, Яков, — с горечью проговорил Флегонт. — С самого твоего малолетства жизнь нас врагами поставила, а вместе бы мы большие дела ворошили...

— Не получилось, Флегонт Лукич, — отвергая лирический тон Мордовцева, сказал Яков. — Не по адресу разговор.

— Это верно, — глядя прямо в лицо Кайманову, сказал Мордовцев. — На моих руках кровь твоих товарищей, кровь Глафиры Семеновны. Этого, конечно, нельзя простить. Одно могу сказать: был тебе лютым врагом, но подлецом не был, как, к примеру, некоторые твои дружки-сослуживцы...