Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

Возглавляемая Филдингом бомбейская муниципальная корпорация устроила девушке пышные проводы в испанский город Гранаду на финальный конкурс красавиц. На этом вечере Надья, вольнолюбивая парсская прелестница, при работающих телекамерах вмазала закоренелому реакционеру Мандуку по первое число («Шри Раман, я лично думаю, что вы не столько лягушка, сколько жаба, и вряд ли вы превратитесь в принца, если я вас поцелую», – так она ответила во всеуслышание на его произнесенное неловким шепотом приглашение на приватный тет-а-тет) и, дабы усилить впечатление, намеренно обратила свои чары на его отчасти металлического телохранителя (напарником Сэмми был я, но меня она не удостоила вниманием).

– Скажите мне, – промурлыкала она парализованному Сэмми, которого прошиб пот, – выиграю я или нет?

Сэмми лишился дара речи. Он побагровел и издал булькающий звук. Надья Вадья серьезно кивнула, словно услыхала нечто чрезвычайно мудрое.

– Когда я готовилась к конкурсу «Мисс Бомбей», – с хрипотцой в голосе пожаловалась она трепещущему Сэмми, – мой друг сказал мне: «Надья Вадья, посмотри, какие там красавицы, не думаю я, что ты выиграешь». Но видите – я выиграла!

Под ее безжалостной улыбкой Сэмми пошатнулся.

– Потом, когда я пошла на конкурс «Мисс Индия», – с придыханием продолжала Надья, – мой друг вновь сказал: «Надья Вадья, посмотри, какие там красавицы, не думаю я, что ты выиграешь». Но видите – я опять выиграла!

Большая часть присутствующих подивилась святотатству этого, с позволения сказать, «друга» и нашла естественным, что он не приглашен вместе с Надьей Вадьей на этот прием. Мандук пытался сохранять хорошую мину после того, как его обозвали жабой; а Сэмми – тот просто-напросто изо всех сил старался не хлопнуться в обморок.

– Но теперь-то будет конкурс «Мисс Мира», – надув губки, сказала Надья. – Я открываю журнал, смотрю на цветные снимки тамошних красавиц и говорю себе: «Надья Вадья, не думаю я, что ты выиграешь».

Она выжидающе смотрела на Сэмми, требуя у него опровержения, – а Раман Филдинг, забытый и отчаявшийся, стоял рядом болван-болваном.

Сэмми вдруг понесло.

– Не переживайте, мисс! – выпалил он. – Вы слетаете в Европу бизнес-классом, увидите незабываемые вещи, познакомитесь с мировыми знаменитостями. Вы великолепно себя покажете и не уроните нашего национального флага. Да! Я убежден на все сто. А насчет победы, мисс, вы не переживайте. Что там за жюрики-жулики заседают? Для нас – для всех в Индии – вы уже сегодня и навсегда победительница.

Это была самая длинная речь в его жизни.

Надья Вадья притворилась разочарованной.

– О-о, – протянула она, отстраняясь и разбивая вдребезги его неискушенное сердце. – Значит, вы тоже не думаете, что я выиграю?

После того, как Надья Вадья покорила мир, про нее сложили песенку:

Ты всех нас свела с умадья,Весь мир от тебя в отпадья,

Прекрасная Надья Вадья!Не девушка ты, а кладья.

Я защищать тебя радья,Люблю тебя крепко, Надья.

Люди распевали ее не переставая, и больше всех, конечно, Железяка. «Я защищать тебя радья» – эта строка казалась ему вестью небес, предсказанием судьбы. Я даже слышал, как эти слова на исковерканный мотив звучали из-за дверей Мандукова кабинета; после своей победы Надья Вадья стала символом нации, чем-то вроде статуи Свободы или Марианны, знаменем нашей гордости и веры в себя. Я видел, как все это действовало на Филдинга, чьим амбициям уже были тесны границы города Бомбея и штата Махараштра; он отдал пост мэра своему соратнику по ОМ и начал думать о выходе на общегосударственный уровень – при этом хорошо было бы иметь рядом с собой Надью Вадью. «Люблю тебя крепко…» Раман Филдинг, этот отвратительно неугомонный человек, поставил перед собой новую цель.

Подошло время празднеств Ганапати. К тому же исполнялось сорок лет со дня провозглашения независимости, и контролируемая ОМ муниципальная корпорация устраивала самый пышный Ганеша Чатуртхи из всех, что когда-либо были. Верующие с муляжами бога тысячами съезжались на грузовиках из окрестных мест. По всему городу были развешаны шафранные полотнища с лозунгами ОМ. Рядом с пляжем Чаупатти, почти у самого моста, возвели специальную трибуну для особо важных персон; Раман Филдинг пригласил новую Мисс Мира как почетную гостью, и из уважения к празднеству она приняла приглашение. Так что первая часть его замысла как бы исполнилась – она стояла рядом с ним и смотрела, как громилы из ОМ едут мимо на грузовиках, машут сжатыми кулаками и мечут в воздух цветные порошки и цветочные лепестки. Филдинг салютовал им вытянутой вверх рукой; Надья Вадья, увидев нацистское приветствие, отвернулась. Но Филдинг в тот день был в настоящем экстазе; когда шум людского месива достиг почти оглушительной силы, он обернулся ко мне – я стоял позади него рядом с Железякой Сэмми, притиснутый к задним перилам заполненной людьми маленькой трибуны, – и проревел во всю глотку:

– Самое время за твоего папашу браться! Нам и Зогойби, и Резаный теперь по зубам, и все остальные. Ганапати Баппа морья! Кто против нас устоит?

Охваченный похотью власти, он взял парализованную ужасом Надью Вадью за изящную длинную руку и поцеловал ее в ладонь.

– Вот, я целую Мумбаи, я целую Индию! – выкрикнул он.

– Смотрите все, я целую планету!

Ответ Надьи Вадьи потонул в реве толпы.

x x x

Вечером того дня я узнал из теленовостей, что моя мать упала и разбилась насмерть во время своего ежегодного богоборческого танца. Словно похвальба Филдинга начала оправдываться: ее смерть ослабляла Авраама и усиливала Мандука. В репортажах по радио и телевидению я ощущал нотки горестного раскаяния, как будто журналисты, обозреватели и критики сознавали, какую жестокую несправедливость вынесла эта яркая, гордая женщина, как будто они чувствовали свою ответственность за мрачное отшельничество ее последних лет. И, разумеется, в первые дни и месяцы после гибели Ауроры звезда ее засияла ярче, чем когда-либо, люди кинулись менять оценки и превозносить ее работы с бесившей меня поспешностью «скорой помощи». Если она заслуживает этих похвал сейчас, значит, она заслуживала их всегда. Я не знал женщины с таким же сильным характером, не знал женщины, столь же ясно понимающей, кто она и что она, – но она была уязвлена, и слова, которые, будь они сказаны вовремя, возможно, исцелили бы ее, прозвучали слишком поздно. Аурора да Гама-Зогойби, 1924-1987. Даты сомкнулись над ней, как морская вода.

На картине, которую нашли у нее на подрамнике, был изображен я. В своей последней работе, названной «Прощальный вздох мавра», она вернула мавру всю его человеческую сущность. Он уже не был ни абстрактным арлекином, ни мусорным коллажем. Это был портрет ее сына, скитающегося в лимбе, как бродячая тень; портрет человеческой души в аду. А позади сына – мать, она сама, уже не на другой створке диптиха, а воссоединенная с несчастным султаном. Не осуждающая – плачь же, как женщина, – но испуганная, протягивающая к нему руку. Это тоже было запоздалое раскаяние, это было прощение, плодами которого я уже не мог воспользоваться. Я потерял ее, и картина только усилила боль потери.

Мама, мама. Теперь я знаю, почему ты отреклась от меня. Моя великая покойная мамочка, моя облапошенная родительница, моя дуреха.

17

Владыка не подполья, но надкрышья – несгибаемый, упорствующий, всевластный – клекочущий в смехе, угнездившийся в поднебесном висячем саду, богатый сверх безумных мечтаний любого богача, Авраам Зогойби в восемьдесят четыре года тянулся к бессмертию, длинноперстый, как утренняя заря. Всегда боявшийся безвременной смерти, он дожил до глубокой старости; Аурора умерла первая. Его здоровье улучшалось с годами. Он по-прежнему прихрамывал и испытывал трудности с дыханием, но сердце его билось сильнее, чем когда-либо после Лонавлы, взгляд стал зорче, слух острее. Он смаковал пищу, словно пробовал все впервые, и в бизнесе его нюх был безошибочен. Подтянутый, бодрый духом, крепкий физически, активный сексуально, он уже обрел свойства божества, уже высоко взмыл над людской массой и, разумеется, над утесом Закона. Не для него извилистые словопрения, установленные процедуры, бумажная волокита. Ныне, после падения Ауроры, он возжелал отвергнуть смерть как таковую. Порой, оседлав высочайшую иглу в огромной яркой подушечке южного Бомбея, он дивился своей судьбе, переполнялся чувством, смотрел вниз на освещенное луной море и словно бы видел под его переливчатой маской разбитое тело жены посреди угрюмых крабьих перебежек, звяканья раковин и ярких ножевых рыбьих взмахов – целый буфет разобранных по сортам столовых принадлежностей, режущих на ломтики ее гибельное море. Не для меня, – решал он. – Я только начал жить.