Годы войны - Василий Гроссман

— Это кто? — Генеральская ППЖ. — А вот у комиссара нет ППЖ.

Эти девочки хотели быть Танями, Зоями Космодемьянскими.

— Чья это ППЖ? — Это члена военного совета.

Рядом тяжкий и благородный труд на войне десятков тысяч девушек в военной форме.

Бабы деревни.

На них навалилась огромная тяжесть всего труда.

Нюшка — чугунная, озорная, гулящая.

Говорит: «Э, теперь война, я уже восемнадцати отпустила, как муж ушел. Мы корову втроем держим, а она только мне доить дает, а двух других за хозяек не хочет признавать. — Она смеется. — Бабу теперь легче уговорить, чем корову».

Она усмехается, просто и добродушно предлагает любовь.

Хозяюшка на следующую ночь. Сама чистота. Отвергает всякий похабный разговор. Ночью в темноте доверчиво рассказывает о хозяйстве, о работе, приносит показать цыплят, смеется, говорит о детях, муже, войне. И все подчиняются ее чистой, простой душе.

Вот так и идет бабья жизнь, в тылу и на фронте — две струи, чистая, светлая и темная, военная. «Э, теперь война».

Но ППЖ — это наш великий грех.

Старик смеялся, пока немец ел его сало, — думал, немец у кого-то другого взял, а сало было стариковское, немец украл.

Добродушие населения нашего.

Такой тяжести, не знаю, кто по силам способен носить.

Трагическая пустота деревень.

Девочек везут, они плачут, плачут матери — дочек в армию берут.

Огромность пространства: едем 4 дня. Уже другое время — на час вперед, другая степь, другие птицы — коршуны, совы, ястребки. Вот уже и дыни, и арбузы появились. А горе одно.

Старуха ходит сторожить колхозные амбары на ночь, вооружена сковородником. Кричит, когда кто-нибудь идет: «Стой, кто идет, стрелять буду!»

Генерал Гордов командовал Приволжским воен. окр. Воевал в Запади. Белоруссии, сейчас он командует на Волге. Война на Волге идет.

В воздухе рев моторов, сумятица. «Кобры», Яки, «харрикейны». Появляется огромный, плавный «дуг-лас». Истребители неистовствуют, нюхают, бегут следом. Он ищет площадки, а они пляшут во все стороны. Сел. Истребители вокруг него и над ним. Величественно выглядит эта картина. Живые кадры из кино.

Красноармейцы, глядя на эту картину прилета, рассуждают. Один: «Ну словно пчелы, что это они носятся». Второй: «Бахчу стерегут, видно». Третий, глядя на появившийся «дуглас»: «Не иначе ефрейтор с нашей роты прилетел».

Ночевка у секретаря райкома. Разговоры о колхозах и о председателях, которые угоняют скот далеко в степь и живут королями — режут телушек, пьют молоко, занимаются куплей и продажей (а корова стоит 40000).

Разговор баб на кухне райкомовской столовой.

— Ось цей Гитлер то настоящий антихрист. А мы раньше казали коммунисты антихристы.

Сталинград сгорел.

Писать пришлось бы слишком много. Сталинград сгорел. Сгорел Сталинград.

Заволжье. Пыль. Коричневая степь. Ужи, раздавленные на дорогах. Реполовы. Верблюды. Крик верблюдов.

Степь многотравная.

Осенью жалкий ковыль, бурьян, полынь.

Сталинград.

Мертво. Люди в подвалах. Все сожжено. Горячие стены домов, словно тела умерших в страшную жару и не успевших остыть. Огромные здания, памятники, скверы. Надписи: «Переходи здесь». Груды проводов, на окне спит кошка, зелень в вазонах. Среди тысяч громадин из камня сгоревших и полуразрушенных чудесно стоит деревянный павильон, киоск, где продавалась газированная вода. Словно Помпея, застигнутая гибелью в день полной жизни. Трамваи, машины без стекол. Сгоревшие дома с мемориальными досками: «Здесь выступал в 1919 году И. В. Сталин». Здание детской больницы, на нем гипсовая птица с отбитым крылом, второе простерто для полета. Дворец культуры — черное, бархатное от копоти здание и на этом фоне две белоснежных нагих фигуры.

Бродят дети — много смеющихся лиц, много полусумасшедших.

Закат на площади. Страшная и странная красота: нежно-розовое небо глядит через тысячи и десятки тысяч пустых окон и крыш. Огромный плакат в бездарных красках: «Светлый путь».

Чувство покоя — после долгих мук. Город умер, словно лицо мертвого, перенесшего тяжелую болезнь и успокоившегося вечным сном.

И снова бомбежки, бомбежки уже умершего города.

Колхозница Рубцева.

Рассказ ее о трусах: «Немец, как копье, пошел вниз. Тут его и бить, а герои все в бурьян полегли. „Эх вы!“ — кричу им. Вели пленного через село я спрашиваю: „Когда пошел воевать?“ „В январе“. „Ну, значит, ты моего мужа убил“, — замахнулась я, а часовой не пускает. „Пусти, — говорю, — я его двину“, а часовой: „Закона такого нет“. — „Пусти, я его двину без закона и отойду“. Не пустил.

При немцах живут, конечно, но для меня это не жизнь будет. Как мужа убили, у меня теперь один Сережа остался. При советской власти он у меня в большие люди выйдет, а при немцах ему пастухом умирать.

Раненые воруют у нас сильно, терпения нет. Всю картошку вырыли, помидоры, тыквы все очистили, нам теперь голодать зиму. В квартирах чистят — платки, полотенца, одеяла. Козу зарезали, но все равно жалко их: придет, плачет — отдашь ему свой ужин и сама плачешь».

Бабка. «Пустили их дурачки вглубь на Волгу, отдали пол-России. Ясно. Техники у него много».

Жуткая переправа. Страх. Паром полон машин, подвод, сотни прижатых друг к другу людей, и паром застрял; в высоте Ю-88, пустил бомбу. Огромный столб воды, прямой, голубовато-белый. Чувство страха. На Переправе ни одного пулемета, ни одной зениточки. Тихая светлая Волга кажется жуткой, как эшафот.

Живем мы в доме раскулаченного. Явилась откуда-то старая хозяйка. День и ночь на нас смотрит и молвит. Ждет. Так мы и живем под ее взорами.

Ночью в Сталинграде. У переправы ждут машины. Темно. Горят вдали пожары. Тяжело поднимается в гору подкрепление, переправившееся через Волгу. Мимо нас проходят двое. Слышу, боец говорит: «Легкари, торопятся жить».

«Летит!» Все сидят.

«Разворачивается!» Все бегут из избы на улицу, смотрят вверх.

По степи солдат с противотанковым ружьем гонит большущее овечье стадо.

Старик, у которого ночевали. «У меня 4 сына на войне, 4 зятя, 4 внука. Один сын готов. Прислали».

Всю ночь старуха сидит в щели. Вся Дубовка в щелях. Сверху летает керосинка — трещит, ставит свечи и бомбит маленькими.

«Где бабушка?»

«Бабушка в окопе, — смеется старик, — поднимет голову, как суслик, и назад».

«Конец нам. Дошел он, жулик, до коренной нашей земли».

Всю ночь над головой рев самолетов. Небо день и ночь, словно сидишь под пролетом огромного моста. Этот мост днем голубой, ночью темно-синий, крутой, в звездах — и по этому мосту с грохотом едут колонны пятитонных грузовиков.

Огневые позиции над Волгой, в бывшем доме отдыха. Крутой обрыв. Река синяя, розовая, как море. Виноградники, тополя. Батареи замаскированы виноградными листьями. Скамейки для отдыхающих. На скамье лейтенант, перед ним столик. Он кричит: «Батарея — огонь!»

А дальше степь — с Волги прохлада, а степь пахнет теплом. В воздухе «мессера». Часовой кричит: «Воздух», а воздух чистый и то теплый, то прохладный, и пахнет полынью.

Самым берегом у воды идут раненые в окровавленных бинтах, над розовой вечерней Волгой сидят голые люди и бьют вшей в белье. Ревут тягачи, скрежещут по прибрежному камню.

А потом звезды, ночь и лишь белеет церковь в Заволжье.

Телеграфный столб в степи. Если долго лежать под ним, то слышишь музыку — очень разнообразную и сложную. Столб наливается ветром и поет. Столб, словно вскипающий самовар, шкворчит, свистит, булькает. Это столб посреди степи. Столб сухой, высушенный солнцем. Он, как скрипичное дерево, на нем струны — провода, и вот степь завела себе такую скрипку, играет на ней.

Ясное, прохладное утро в Дубовке.

Удар, звон стекла, штукатурка, пыль, мгла в воздухе. Над Волгой крик, плач. Немец убил бомбой семь женщин и детей. Девушка в ярко-желтом платье кричит: «Мама, мама!..»

Воет по-бабьи мужчина, его жене оторвало руку. Она говорит спокойно, сонная. Женщине, больной брюшным тифом, осколок попал в живот, она еще не умерла. Едут подводы, с них капает кровь. И крик, плач над Волгой.

За забором колышется колодезный журавль, и кажется — колышется мачта.

Бригада Горелика. Люди не понимают значения события 23 августа. Но они обижены невниманием — орденов не дали, — у комбрига, заболевшего тифом, отобрали легковую машину.

Саркисьян. Он не поехал в воскресенье в Сталинград, т. к. была в поселке знакомая, и должны были привезти пиво. Он, как случайная железка, попал в машину немецкого военного плана. Возможно, Гитлер не спал из-за него несколько ночей — темп сорвался! А темп почти все.

О бюрократизме.

1) Случай с самолетами, которые 3 дня бомбили наши танки и в течение 3 дней шли по инстанциям телеграммы — ступени.

2) Сбрасывали продукты на парашютах попавшей в окружение дивизии. Интендант не хотел давать продукты, так как некому было расписаться на накладной.