Батареи Магнусхольма - Дарья Плещеева

Больше вопросов Линдер не задавал.

Совсем недавно он принял участие в розыске по делу об убийстве, в котором пытались обвинить Валентину Селецкую, а в итоге понял, что бывший полицейский инспектор Гроссмайстер связался с какими-то тайными и секретными ведомствами в российской столице. Поэтому он не приставал с расспросами — только смотрел выразительно, а Лабрюйер отводил взгляд. Но ему это уже надоело.

Нужно было наконец прямо поговорить с бывшей Каролиной, а ныне — Хорем. Нужно было объяснить этому юному и наглому созданию, что здесь, в Риге, он, Хорь, — чужой, а Лабрюйер — свой, что лучше не самому шастать по ночам, а договориться с Сыскной полицией, поделиться с ней сведениями — и она в ответ чем-нибудь поделится, хотя бы агентами.

Но «нужно» и «будет сделано» — слова, вылепленные из разного теста.

Лабрюйер вернулся в фотографическое заведение. Там шла работа — Хорь в полном боевом облачении Каролины делал портрет двух сестричек-близняшек, хорошеньких, как ангелочки.

Когда девушки ушли, Хорь проводил их тоскливым взглядом. Лабрюйер злорадно подумал: тебе бы, поганцу, сейчас за ангелочками ухлестывать, стишки господина Бальмонта им читать, выдавая за свои, за ручки держать и поцелуев домогаться, а ты изволь шуршать юбками, беспокоясь, как бы не слетел парик.

Вспомнился томик Бальмонта с закладкой и вспомнились стихи:

Она отдалась без упрека,

Она целовала без слов…

Лабрюйер не был догадлив, когда дело касалось женщин, но злорадство вдруг обострило его сообразительность. Ну да, о ком же еще мечтать Хорю? Только о женщине, за которой не придется ухаживать и вычислять подоплеку ее капризов! О такой, которая ничего не попросит и под венец за ухо не поведет! А просто ляжет в твою постель без рассуждений. Но при этом она еще должна быть красивой. И молчаливой.

Невольно вспомнилась Лореляй…

Казалось бы, целую вечность знакомы, он — охотничий пес, она — верткий заяц. А поди ее разбери. Там, где полагал найти простоту, поскольку воровке умственных выкрутас сочинителя Достоевского не полагается, обнаружил что-то непонятное.

— Вы говорили о третьем выходе из цирка, — уныло напомнил Хорь.

— Я не удивлюсь, если там есть и четвертый. Под цирком ведь подвалы. Черт их знает, как подвалы в этом квартале меж собой соединяются.

— Никак они не соединяются. Мы это уже проверяли. Если бы соседние дворники про такое знали — то за небольшие деньги все бы показали. А они не знают…

Лабрюйер надулся — ему следовало давным-давно знать про подвалы. А как-то так получилось, что не знал.

— Дайте карандаш и бумагу, — потребовал он. — И еще — я понимаю, что в присутствии столь важной персоны не смею рта разинуть, но недурно бы наладить присмотр за Красницкими.

— Налажен. Не беспокойтесь, Леопард, рисуйте лучше план циркового двора.

Это было сказано несколько свысока.

Лабрюйер запомнил интонацию.

Запечатлеть в зрительной памяти, чего и где нагромоздили во дворе дирекция и артисты, смог бы, пожалуй, только большой знаток и любитель фортификации. Как шла по зданию цирка заброшенная лестница, Лабрюйер тоже не очень четко понимал. Но в общих чертах набросал план верно.

— И вот тут можно подобраться к забору, — объяснил он. — Штурмовать забор со двора, с земли, довольно сложно, нужна лестница. Оставлять у забора во дворе лестницу, чтобы вернуться обратно, рискованно. Там рано утром выгуливают собак и лошадей, привозят фураж, увозят навоз. А у человека есть такое свойство — он все больше под ноги смотрит. Если с улицы бесшумно перебраться на крышу, которая примыкает к забору, то люди во дворе могут этого вовсе не заметить.

— Знаю я это свойство… Здесь у нас Парковая улица… Так…

Лабрюйер мысленно посмеивался — не знающий улицы Хорь пытался, глядя на план, понять, где ставить засаду. Дав ему помучиться, Лабрюйер сказал:

— Вот тут пивной погребок. Туда ведут ступеньки — то ли три, то ли четыре. Если на них сесть, то можно, повернувшись боком, с удобствами наблюдать за воротами.

— Благодарю… Будьте любезны, Леопард, прогуляйтесь там. Вы знаете латышский — так спросите дворников, не оставляют ли на Парковой ночевать автомобили. Вам охотнее ответят. Если оставляют — то где.

— Разумно… — пробормотал Лабрюйер. Разумно было еще другое — Хорь давал ему возможность болтаться по городу, не деля одно пространство со своей спесивой персоной.

Выйдя из фотографического заведения, Лабрюйер зашел во «Франкфурт-на-Майне» — поесть. Заодно спросил буфетчика о Красницких. Они все еще сидели в своем номере.

Пообедав и выпив кофе, Лабрюйер спросил свежие газеты.

Китайские войска зверствовали в Монголии; ходят слухи, что экспедиция лейтенанта Седова на «Св. Фоке» провалилась — судно затерто льдами; в Париже изловили фальшивомонетчиков, которых назвали «русскими», хотя как раз национальность внушала сомнения; для копирования кредитных билетов они непонятным Лабрюйеру образом использовали электричество. В Риге всех озадачила очередная студенческая проделка — в витрине магазина Мушата непонятным образом появилась фигура, выглядывающая из складок тканей и кажущая зевакам двумя руками длинный нос. Голова фигуры была искусно изготовлена из папье-маше и сильно смахивала на профессора Вальдена…

На Парковой улице у дворников было мало работы — орманы и телеги возчиков там появлялись не слишком часто, не было нужды бегать с большим совком и метлой за каждой кучей конского навоза. Цирковые ворота были на нечетной стороне. Лабрюйер прошел по четной, внимательно разглядывая ворота и забор. Место, где, по его мнению, вылезали со двора, было самым обыкновенным — выбоин в стенке не наблюдалось. Оставалось предположить, что борцы, выбираясь ночью из цирка, спускают спрятанную на крыше лестницу или узловатую веревку, потом втягивают обратно.

Улица была очень тихая. Шумными были идущие от бывшей крепости параллельно друг дружке длинные Мариинская, Суворовская, Дерптская, Александровская. А Парковая была поперечная и совсем короткая. Очень даже подходящая улица для пивного погребка — чтобы мужчины, малость перебравшие, не вываливались оттуда прямо под конские копыта или автомобильные шины.

Лабрюйер зашел в погребок, взял маленькую кружку бауского и, попивая славное пиво, осведомился — много ли автомобилей ночует на улице. Конечно, этой адской машине место в гараже, но не во всяком городском квартале найдется пространство для гаража.

— У нас тут дворы маленькие, — согласился парень за стойкой. Лабрюйер знал — его звали Фриц, на латышский лад — Прицис, и жил он в этом же квартале, во дворе. — Только цирковой, говорят, огромный.