Неизвестные трагедии Первой мировой. Пленные. Дезертиры. Беженцы - Максим Оськин

Понятно, что «предатель» чаще всего становится таковым не в силу реального свершения предательства, а в силу своего «назначения» свыше на эту должность. Точно так же, как великий князь Николай Николаевич «назначил» на эту должность Мясоедова, Ренненкампфа, Сухомлинова и прочих, весь высший слой государства (прежде всего дворянство) окажется в 1917 году «назначенным» на роль «предателей» никем иным, как российским народом. Посеявший ветер, непременно пожнет бурю. «Отношение к немцам определялось более всего проблемой мифического „немецкого засилья“, обсуждавшейся задолго до войны и необычайно обострившейся в связи с поисками „внутреннего врага“, ответственного за все — за неудачи на фронтах, неурядицы в тылу, развал хозяйства» Оболенская С. В. Германия и немцы глазами русских (XIXb.). M., 2000, с. 189.].

Начало этого явления проявилось в первую голову в Действующей армии. Непосредственной предпосылкой к тому, помимо пропаганды шпиономании, стал кризис вооружения. Без оружия организованное воинское подразделение превращается в толпу. Недостаток вооружения оплачивался человеческой кровью. Впервые солдаты были побуждены заговорить о том, что «господа» желают нарочно «извести» как можно больше простого народа, чтобы не давать ему землю.

Тем более солдат отчетливо видел, что у противника есть все, что русские полки сметаются тяжелой артиллерией немцев, что огромные потери есть следствие нераспорядительности командования. Гибель кадров и мобилизация в Вооруженные силы все новых сотен тысяч мужчин (кадровый состав Действующей армии был выбит к январю, а обученный запас был исчерпан к маю 1915 года) усугубляли ситуацию кажущейся безнадежности. Отсюда и массовые сдачи в плен — по двести тысяч в месяц летом.

Слухи, распространяемые в солдатской массе, были столь дикими, что лишь всеобщим озлобленным отупением от поражений и отступления лета-осени 1915 года можно объяснить их возникновение и существование. В своих письмах солдаты писали, например, что артиллерийские орудия непременно заряжались начальниками холостыми зарядами, что помогало немцам бить русских. И вновь, и вновь «офицеры по предписанию начальства передают обо всем этом солдатам». Последнее заявление особенно характерно: авторитет знания офицера бесспорен, а следовательно, и истинен. И рядом в письмах — строки о розгах, надоевшей бесконечной бойне, желательности скорейшей сдачи в плен, лишь бы остаться в живых, раз уж все продано и победы не будет.[392]

Склонность такого явления, как слухи (чьей характеристикой является принцип «самодвижения информации») к гипертрофированности, эволюционирует в убежденность сознания в «истинности» данных сведений. Вера и убеждение — родственные явления, поэтому принятые на веру данные укреплялись в сознании как несомненная правда. Причем, что наиболее важно, закрепление шло не столько на индивидуальном уровне, сколько коллективном, массовом. При этом, разумеется, солдаты более доверяли и воспринимали сведения, получаемые от таких же простых людей (так называемый солдатский вестник), нежели из официоза, который весьма и весьма вяло старался опровергать ложную информацию, зародившуюся под влиянием всеобщего настроя.

Тот факт, что масса офицеров разделяла эксцессы шпиономании, подливал масла в огонь, подтверждая в глазах нижних чинов «истинность» слухов. Это обстоятельство и давало ощущение истинности, постоянно подпитывая сознание каждого человека все новыми слухами, прочно наслаивавшимися на старые до той степени, когда человек уже перестает отличать явную и режущую слух неправду от истины. Например из Действующей армии сообщали: «Всем известно, что крепость Ковно продана Григорьевым (комендант крепости, трусливо бежавший в начале осады. — Авт.) германцам еще в начале войны… сам видел, как по приказу этого негодяя было сожжено шестьдесят тысяч винтовок, а между тем во второй линии окопов и самом городе солдаты были без винтовок, гибли, как мухи, от немецких „чемоданов“». И далее: «Начальство продавало землю целыми губерниями, набивая себе карманы»,[393] а выкупает — солдатской кровью.

Письма солдат, что и понятно, определенным образом влияли и на настроения тыла, и без того широко оповещаемого оппозиционными кругами о положении дел на фронте и неудачах вследствие «измены». Тыл, в свою очередь, потрясенный сведениями печати и пропаганды Ставки, еще сильнее воздействовал на фронт, усугубляя положение в умах. Так, к концу 1915 года слухи, переносимые солдатами в деревню, по донесениям с мест, «возбуждали население» и вызывали «недоверие к начальствующим лицам». Министр внутренних дел рассылал циркуляры, адресованные губернаторам, с указаниями о принятии мер по предотвращению данного явления, ибо крестьянство немедленно экстраполировало получаемую информацию на земельный вопрос.[394] Такая экстраполяция означала только одно — передачу земли «изменников» (а таким мог и должен был стать каждый помещик) в распоряжение крестьянства.

Армия верила тому, что адекватно выражало ее умонастроения. А потому следствием из феномена «измены» солдаты выводили сознательное намерение правящих кругов — «господ» — уничтожать крестьян, дабы присвоить землю, «ведь ясно, что все продано, а нас заставляют отбивать… для того, чтобы побить нас». Общая неприязнь крестьянства к помещикам побуждала и теперь обвинять их в неудачах. Отношение к «господам» было переработано массовым сознанием в военное время с углублением ненависти ввиду гибели людей: «До войны работали на помещика, а теперь по прихоти господ и за их „барскую жизнь“ погибаем». Солдаты верили, что защищают именно помещиков и их жизненные блага: «Прибалтийские бароны-патриоты, укрывающие лошадей от мобилизации, оказались и у нас в Новосильском уезде в лице земского начальника первого участка В. Ф. Навроцкого и потомственного дворянина И. Н. Шатилова».[395]

Эта «принадлежность» откровенно русских помещиков к «предателям-прибалтам» в крестьянских петициях подразумевала «предательство» интересов страны. То есть — земли этих «изменников» должны перейти окрестному крестьянству. Что говорить, если на местах даже губернаторы просили военное ведомство «принять энергичные меры к прекращению агитации среди войск, расквартированных в сельских местностях, против землевладельцев»?[396]

Постоянные поражения лета 1915 года усугубляли бессмысленность происходящего в глазах масс, что наводило на мысль о ненужности страданий, раз все равно не будет никакой пользы для простых людей. Поэтому уже в 1916 году многие солдаты были настроены против наступательных действий: «Зачем нам наступление? Что, мне за это земли, что ли, прибавят?» «…у нас не война, а просто только истребление народа… Нужно защищаться, а не лезть в ненужные места».[397] Хуже всего, что ход и итоги той же кампании 1915 года подтвердили именно пессимистические взгляды на характер боевых действий.

Командование понимало опасность распространения неконтролируемых пораженческих слухов и пыталось воздействовать на сознание масс. Иначе говоря, руководство Действующей армией намеревалось добиться и своих собственных целей, активно занимаясь политикой, и одновременно удержать войска в повиновении вдали от политики. Так, например, еще в 1914 году, чтобы нейтрализовать уныние в войсках после поражения армий ген. П. К. Ренненкампфа и ген. А. В. Самсонова в Восточной Пруссии, Ставка приказывала зачитывать перед строем частей официальные телеграммы о разгроме австрийцев в Галиции.[398]

А в следующем, 1916 году главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта ген. А. А. Брусилов в письме от 3 мая начальнику Штаба Верховного главнокомандующего ген. М. В. Алексееву, признавал победу единственным «лечением» от сомнений в целесообразности продолжения войны. Залогом чего в том числе, генерал Брусилов считал смену всех «негодных начальников», обвиняемых в армии не только в неспособности, но в «злой воле, недобросовестности, преступности, отсутствии всякой заботливости о людской крови».

Даже растерявшаяся Ставка пыталась остановить начатую самой же кампанию шпиономании, захлестывавшую страну. Великий князь Николай Николаевич в приказе по Действующей армии от 26 июня 1915 года разъяснял, что слухи о предательстве необоснованны, что возможных предателей необходимо карать по законам военного времени, что самосуды, безусловно, запрещены. Но тут же, буквально строкой ниже говорил, что Мясоедов был казнен заслуженно, хотя смертный приговор ему был состряпан заранее, еще до незаконного судилища. Кому и что могли объяснить такие приказы, Бог весть! Неудивительно, что один из вольноопределяющихся в панике сообщал домой, что теперь любой простой солдат может говорить о бывшем военном министре ген. В. А. Сухомлинове: «Повесить мало сукина сына, сколько нашего брата через него пропало».