Крушение «Мэри Дир», Мэддонс-Рок - Хэммонд Иннес

Слова командира потрясли меня: я понял, что мои подозрения совершенно беспочвенны, а Хэлси ни в чём не виноват. Ведь и третья шлюпка, шлюпка капитана Хэлси, затонула, как и две другие. Санитар осмотрел мою челюсть, к счастью, не обнаружив никаких повреждений, кроме синяка. Для Берта пребывание на плоту не прошло бесследно. Он простудился и начал кашлять. Санитар оставил его в постели, а мне разрешил вставать. Я спросил о мисс Соррел. Санитар ответил, что она вполне здорова. Дыхание Берта становилось всё более затруднённым, кашель усилился, росла температура. После ленча я попросил санитара показать мне каюту мисс Соррел. Он провёл меня по коридору, показал дверь и вернулся в лазарет. Я постучал.

— Войдите! — ответила она.

Дженни сидела на койке в белом мужском свитере. На лице её всё ещё лежала печать усталости, но она встретила меня радостной улыбкой. Мы долго говорили, хотя я и не помню, о чём. Пополудни мы догнали конвой. Берту становилось всё хуже, санитар опасался, что у него воспаление лёгких. Я успокаивал Берта, говоря, что через пару дней мы будем в Англии и он попадёт в хороший госпиталь. Но утром, выйдя на палубу, я не увидел ни одного судна, а наш корвет спешил на север. Я спросил какого–то матроса, куда мы плывём.

— В Исландию, — ответил тот. — Нам приказали сопровождать два американских сухогруза из Рейкьявика.

Днём Дженнифер навестила Берта. Её красный свежевыстиранный свитер осветил лазарет. Тёмные круги под глазами исчезли, на щеках появился слабый румянец.

Следующая ночь оказалась для Берта самой тяжёлой, а потом он быстро пошёл на поправку. Когда мы приплыли в Рейкьявик, он уже сидел на койке, непрерывно шутил и возмущался, что ему не дают ежедневную порцию рома, полагающуюся матросам. Мы пробыли на «Бравом» почти три недели. Для меня это были самые счастливые дни за всю армейскую службу. Поскольку члены команды не болели, капитан корвета оставил нас в лазарете. Каждый день я виделся с Дженни. Говорили мы главным образом о море. Она говорила об «Айлин Мор», двадцатипятитонной яхте, на которой она плавала с братом, я, в свою очередь, о моих плаваниях из Фалмута во Францию и даже в Испанию.

Через неделю мы отплыли из Рейкьявика. В тысяче двухстах милях от Нью–Йорка охрану двух сухогрузов взяли на себя американские корабли, и мы повернули к Англии. Прошёл слух, что мы направляемся в Фалмут. Как–то, встретив на палубе командира, я прямо спросил его об этом. Он улыбнулся и кивнул.

— Мы должны прибыть в Фалмут тридцатого числа. Тридцатого марта в десять утра «Бравый» бросил якорь в гавани Фалмута. Мы с Дженни стояли на палубе.

— Ну, Джим, — она была в шинели и чёрном берете, как и при нашей первой встречи, — к сожалению, нам пора прощаться. Они спускают шлюпку, которая отвезёт меня на берег.

— Я… я увижу тебя в Фалмуте?

Она покачала головой:

— Я сразу уеду в Шотландию. Я не видела папу больше трёх лет. Он, наверное, думает, что я погибла. Мы не могли переписываться. И я не собираюсь звонить ему по телефону. Я хочу преподнести ему самый большой сюрприз в его жизни.

— Мисс Соррел, шлюпка вас ждёт, — сказал подошедший матрос.

— До свидания, Джим.

Я пожал ей руку, надеясь, что наше расставание значит для неё так же много, как и для меня. Затем она протянула руку Берту.

— До свидания, Берт.

И ушла, ни разу не обернувшись. Шлюпка помчала её к берегу. Дженни сидела на носу, глядя прямо перед собой. Матрос тронул меня за рукав.

— Капитан приказывает вам, капрал, и Куку явиться в лазарет и ждать там, пока за вами не пришлют.

Его слова вернули меня на землю. Путешествие кончилось. Дженни уехала. Мы же остались в армии. В лазарете просидели часа два. Никто не приходил. Потом поели в кают–компании. Лишь. в половине третьего нас вызвали на палубу, попросив взять с собой вещмешки.

Рядом с корветом качался на волнах небольшой катер, а у леера стоял сержант военной полиции.

— Вы капрал Варди? — спросил он.

— Да, — ответил я.

— Канонир Кук? — обратился он к Берту.

— Это я, сержант.

Сержант сложил листок и убрал его в карман.

— Мне приказано арестовать вас.

На мгновение у меня отвисла челюсть. Потом я подумал, что ослышался.

— Арестовать нас?

— Чтоб я сдох! — пробормотал Берт. — Весёленькая встреча, — он воинственно взглянул на сержанта. — А что мы такого сделали?

— Да, — кивнул я. — В чём нас обвиняют, сержант?

— В мятеже, — коротко ответил он. — Спускайтесь в катер. С родными я так и не повидался. И Берт не добрался до Лондона, где жила его семья. Из порта нас отвезли на военную базу близ Плимута и заперли в маленькой комнатёнке вместе с перепуганным врачом, подозреваемым в убийстве.

IV. Военно–полевой суд

Наутро мы предстали перед адъютантом, и тот официально объявил о предании нас военному суду по обвинению в бунте. Я спросил, кто подал жалобу. «Мичман королевского флота Рэнкин», — последовал ответ. Адъютант также сообщил нам, что после изучения имеющихся улик командир базы решит, передавать наше дело в трибунал или нет.

Жалоба Рэнкина стала первым свидетельством того, что с «Трикалы» спаслись не только мы. Если Рэнкин остался жив, значит, ничего не случилось и с капитаном Хэлси, и с остальными пассажирами его шлюпки. И вновь меня охватили подозрения, возникшие в последние часы пребывания на борту «Трикалы». Расшатанные доски обшивки шлюпок, обрывки подслушанных разговоров, рассказ кока о «Пинанге», упоминание о котором заставило Юкса сжать кулаки; пронзительный взгляд чёрных глаз Хэлси, его слова: «это нас устроит», изменение курса «Трикалы», Юкс за штурвалом во время взрыва мины — всё это пронеслось у меня в голове. Как я ругал себя за то, что не упомянул обо всём этом в моём рапорте командиру «Бравого». Но мои подозрения рухнули как карточный домик, едва я услышал, что с «Трикалы» спаслись мы одни. Казалось, нет смысла подозревать мёртвых. Но мёртвые обернулись живыми и невредимыми.

Когда мы вернулись в камеру, я поделился с Бертом своими сомнениями.

— Ты думал, этот глупый болван всё простит, да? — насупился Берт. — Подожди, я ещё доберусь до этого мичмана. Мы могли подозревать капитана Хэлси в преступном замысле, но доказательств у нас не было. Дженни подтвердила бы наши слова, но она знала лишь то, что я ей рассказал. А я предпочитал держать свои мысли при себе. Наша вина не вызывала сомнений. Мы отказались повиноваться приказу вышестоящего начальника, а я к тому же угрожал ему оружием. И едва ли суровые члены трибунала примут всерьёз мои доводы, основанные лишь на домыслах.