Расцвет и закат Сицилийского королевства - Джон Норвич

Свадьба должна была состояться в древней столице Ломбардии по требованию самих миланцев. Для них имя невесты несло в себе особый смысл, поскольку именно в Констанце всего два года назад Фридрих признал права ломбардских городов на самоуправление. Какой более подходящий шаг мог совершить император, чтобы подвести черту под их длительным противостоянием, нежели выбрать самый большой из ломбардских городов, чтобы справить там свадьбу своего сына?

За двадцать три года до того император взял Милан и сровнял его с землей. Теперь он вернулся, чтобы увидеть гордый новый город, поднявшийся на руинах старого. Только собор еще не был отстроен; но, к счастью, императорские войска пощадили самую прекрасную и почитаемую из городских церквей — базилику Святого Аброзия IV в.[150] В ней давно не служили, а в последние годы ее использовали как амбар, но теперь базилику спешно подновили, и перед ее высоким алтарем 27 января 1186 г. Генрих и Констанция были объявлены мужем и женой. За этой церемонией сразу же последовала вторая, во время которой патриарх Акилеи короновал новобрачных железной короной Ломбардии.

Невесты всегда оказываются благодатным предметом для разговоров и сплетен — королевские и императорские в особенности. Но немногие так занимали воображение своих подданных, как Констанция. В ней не виделось ничего особенно романтического: высокая, русоволосая и, согласно по крайней мере одному источнику, красивая,[151] она была на одиннадцать лет старше мужа; ей исполнился тридцать один год — по стандартам того времени, женщина средних лет. Однако людей занимали ее богатство, ее высокое положение и более всего ее прежняя одинокая жизнь. Вскоре возникли слухи, что она приняла монашеский обет в юности и покинула монастырь, только когда интересы государственные не оставили за ней другого выбора. С течением времени эта версия находила все больше сторонников, спустя столетие Данте даже предоставил Констанции место в раю — хотя, конечно, на низшем небе.[152]

Но что бы ни думали о браке Констанции ее новые подданные, для папства это было великое несчастье. Уже со времен Роберта Гвискара, с того момента, когда нормандцы на юге выказали себя силой, с которой следует считаться, мысль о любом сближении — не говоря о союзе — между двумя могучими соседями папского государства стала кошмаром пап. Теперь, когда ломбардские города получили независимость, перспектива оказаться в окружении вырисовывалась не столь отчетливо; но эти города признавали императора своим сюзереном, а их отношения с Римом были натянутыми, и они при желании могли бы стать дополнительной силой в общем наступлении на папские владения. В таком случае папство, которое даже в дни союза с Сицилией держалось с трудом, оказалось бы раздавлено как орех.

Престарелый папа Люций умер.[153] Его преемник Урбан III, видя, что делать нечего, смирился с неизбежным и даже послал на церемонию в Милан своего представителя. Ему, однако, ничего не сказали о коронации, весть о которой привела его в ярость.

Коронация сына при жизни отца, с точки зрения папы, являлась опасным прецедентом, поскольку любое усиление наследных принципов в передаче императорской власти ослабляло влияние папства. Более того, коронацию ломбардской короной по традиции проводил архиепископ Миланский — этот пост сам Урбан занимал до своего избрания папой, и официально он его не оставлял.

Патриарх был отлучен за свою самонадеянность, и с этого момента, по словам современника событий, Арнольда из Любека, «между императором и папой вспыхнула ссора, и большая смута началась в церкви Божьей». После того как Фридрих вернулся в Германию, оставив Италию на милость своего сына, ситуация стала еще хуже. Вскоре выяснилось, что Генрих не понимает никаких доводов, кроме силы. Началась открытая война; король Ломбардии однажды дошел до того, что отрезал нос высокопоставленному папскому чиновнику. Через десять лет после заключения Венецианского договора в Венеции вновь возникла взрывоопасная ситуация; терпение папы истощилось, и над императором снова нависла угроза отлучения.

Он избежал этого, но не в результате собственных усилий или великодушия Урбана, но благодаря Саладину. В середине октября 1187 г., когда булла об отлучении уже лежала на столе папы, в Ватикан прибыли генуэзские послы с известием о падении Иерусалима. Урбан был стар и болен, и удар оказался слишком жесток. 20 октября в Ферраре он умер от разрыва сердца.

Как всегда, западный мир воспринял печальные вести о событиях за морем с искренней грустью, но лишь тогда, когда они стали свершившимся фактом. Для большинства европейцев государства крестоносцев существовали на Востоке где-то за границами реальности; чужеродные привилегированные аванпосты христианского мира, где суровость перемежалась с сибаритской роскошью, где сладкая жизнь иопасность шли рука об руку; они были величественны в своем роде, но воспринимались скорее как место действия рыцарских романов и трубадурских песен, нежели как арена для унылой и негероической борьбы, которая так надоела всем дома. Даже тем, кто располагал подробными сведениями, трудно было следить за хитросплетениями левантийской политики; имена, по большей части, звучали странно, новости, когда доходили, оказывались безнадежно искаженными и устаревшими. Лишь когда гром грянул по-настоящему, люди со смешанными восклицаниями гнева и ужаса схватились за мечи.

Нечто подобное произошло сорок лет назад, когда весть о падении Эдессы и пламенные речи святого Бернара всколыхнули всю Европу и вызвали к жизни нелепое и безнадежное предприятие, каковым был Второй крестовый поход. Теперь ситуация повторилась. С точки зрения любого беспристрастного наблюдателя, европейского или левантийского, следившего за развитием событий в последние пятнадцать лет, взятие Иерусалима являлось неизбежным результатом всего происходящего. С одной стороны, Саладин, гениальный мусульманский вождь, поклявшийся возвратить Святой город своей религии, сосредоточивал в своих руках все большую силу, с другой — в трех оставшихся франкских городах — Иерусалиме, Триполи и Антиохии — при владычестве посредственностей шла непрекращающаяся борьба за власть. В Иерусалиме ситуация осложнялась тем, что одновременно с возвышением Саладина их собственный король Балдуин IV медленно умирал от проказы. Он взошел на трон в 1174 г., в возрасте тринадцати лет и уже больной, через одиннадцать лет он умер. Неудивительно, что он не оставил потомства. В момент, когда для спасения королевства требовалось мудрое и твердое правление, корона Иерусалима была возложена на голову племянника Балдуина, мальчика восьми лет.

Смерть этого короля-ребенка Балдуина V в следующем году могла бы оказаться благом, но представившаяся возможность найти настоящего предводителя не была использована, и трон перешел к отчиму Балдуина V Ги из Лузиньяна, слабому, ворчливому субъекту, не раз доказавшему свою полную бездарность и вполне заслужившему то презрение, которое он вызывал у большинства соотечественников. Иерусалим находился, таким образом, на грани гражданской войны, когда в мае 1187 г. Саладин объявил давно ожидавшийся джихад и перешел через Иордан на франкскую территорию. При том что христиан возглавлял жалкий Ги, их поражение было предрешено. 3 июля он повел огромную армию через Галилейские горы к Тиверии, где Саладин вел осаду крепости. После долгого дневного марша в самое знойное время года христианам пришлось разбить лагерь на безводном плато; на следующий день, измученные жаждой и полубезумные от жары, под маленькой двуглавой горой, известной как Рога Хэттина, они были окружены мусульманской армией и изрублены в куски.

Теперь сарацинам оставалось только захватывать христианские крепости поодиночке. Тиверия пала через день после битвы у Хэттина, за ней последовала Акра; Наблус, другие христианские форты вскоре сдались один за другим. Защитники Иерусалима героически сопротивлялись двенадцать дней, но 2 октября, когда мусульмане пробили стены, они поняли, что конец близок. Их предводитель Бали-ан из Ибелина — король Ги попал в плен во время сражения у Хэттина — лично пошел к Саладину обсудить условия сдачи.

Саладин, который знал Балиана и относился к нему с уважением, не был ни кровожаден, ни мстителен и после переговоров согласился, чтобы каждый христианин в Иерусалиме получил позволение выкупить себя, внеся соответствующую плату. Из двадцати тысяч бедняков, у которых не нашлось нужной суммы, семь тысяч были выкуплены христианскими властями. В тот же день завоеватель вошел в город, и впервые за восемьдесят восемь лет в годовщину дня, когда Мухаммед во сне перенесся из Иерусалима п рай, зеленые исламские знамена развевались у храма Господня — на том месте, где это произошло, — и правоверные могли с благоговением взирать на священный отпечаток Его стопы.