Расцвет и закат Сицилийского королевства - Джон Норвич

Подобной дикости, жестокости и насилия Фессалоники не ведали с тех пор, как восемь столетий назад при Феодосии Великом восемь тысяч горожан были убиты на ипподроме. Возможно, Евстафий не случайно называет то же число, но, поскольку нормандские военачальники оценивают число убитых греков в пять тысяч, он не очень далек от истины. Но и помимо убийств творилось много зла — захватчики издевались над женщинами и детьми, грабили и поджигали дома, оскверняли церкви. Это последнее злодеяние вызывает изумление. За всю историю нормандской Сицилии мы находим лишь единичные случаи святотатства, и никогда оно не принимало таких масштабов. Даже греки, не ждавшие ничего хорошего от латинян, поразились и ужаснулись. Никита пишет:

«Эти варвары творили насилие у подножий алтарей в присутствии святых образов… Поразительно, что они желали уничтожить наши иконы, используя их как топливо для костров, на которых готовили себе пищу, и еще более преступно, что они плясали на престолах, перед которыми дрожат даже ангелы, vi пели богохульные песни. Также они мочились в церкви, залип весь пол».

Грабежи были явлением неизбежным и ожидаемым, как всеми признанное вознаграждение армии после успешной осады, на которое греки без колебаний претендовали бы сами, если бы роли поменялись. Но все эти жестокости не укладывались ни в какие рамки, и Балдуин сразу же принял меры. Город был занят рано утром, к полудню восстановилась видимость порядка. Но затем начались проблемы с припасами. Фессалоники не могли принять сразу восемь тысяч человек. Имевшиеся запасы еды исчезали в желудках сицилийцев, и местное население голодало. Не меньшую сложность представляло погребение мертвых. Прошло несколько дней, прежде чем эта трудность была разрешена, а августовская жара задолго до этого сделала свое дело. Разразилась эпидемия, последствия которой усиливались скученностью — и, как утверждает Евстафий, неумеренным потреблением молодого вина; ее жертвами стали три тысячи человек в захватнической армии и неизвестное число местных жителей.

С самого начала возникали также серьезные межконфессиональные разногласия. Латиняне приспособили многие из местных церквей для собственных нужд, но это не мешало некоторым из захватчиков врываться в храмы, еще остававшиеся в руках греков, прерывая службу и перекрикивая священников. Еще более опасный инцидент произошел, когда группа сицилийцев, внезапно услышав настойчивые ритмичные удары молотка, приняла их за сигнал к восстанию и схватилась за оружие. К счастью, им вовремя объяснили, что шум, который они слышат, — это просто звук семантронов, деревянных дощечек, с помощью которых православных верующих обычно призывают на молитву.[146]

За неделю с большими трудами было установлено некое подобие мира. Балдуин, при всей его самонадеянности, показал себя дальновидным командующим, а Евстафий, хотя формально являлся пленником, сделал многое, чтобы избежать ненужных трений. Его паства, со своей стороны, вскоре обнаружила — как это часто случается с людьми, находящимися в зоне оккупации, — что на этих чужестранцах, плохо разбирающихся в настоящих ценах, можно легко нажиться. У Евстафия мы находим жалобы на то, с какой легкостью дамы в Фессалониках уступали сицилийским солдатам. Но атмосфера в городе и окрестностях оставалась взрывоопасной, и, вероятно, греки и сицилийцы в равной мере испытали облегчение, когда армия, выстроившись в боевой порядок и оставив в Фессалониках небольшой гарнизон, отправилась на восток.

К тому времени Андроник посылал пять отдельных армий к Фессалоникам, чтобы остановить сицилийцев. Будь они объединены под командованием одного способного военачальника, они могли бы спасти город; подобное разделение сил наглядно свидетельствовало о том, что положение императора становится все более шатким. В результате все пять армий отступили к горам на север от дороги, откуда, как загипнотизированные, следили за продвижением сицилийского войска. Авангард Балдуина уже достиг Мосинополя, пройдя полпути от столицы, когда произошло событие, изменившее ситуацию — полностью и, для сицилийцев, губительно. Жители Константинополя восстали против Андроника Комнина и убили его.

В Константинополе, как и везде, новости из Фессалоник повергли людей в панику. Реакция Андроника была типичной для его противоречивой натуры. С одной стороны, он предпринял решительные меры для укрепления обороны города. Он повелел проверить состояние городских стен и разрушить дома, построенные слишком близко к ним, поскольку по их крышам осаждающие могли пробраться в город, и собрал флот из ста кораблей. Хотя этот флот был вполовину меньше сицилийских морских сил, которые, по слухам, быстро приближались к столице, в прибрежных водах Мраморного моря и Босфора он мог сослужить хорошую службу.

Но в остальные моменты и в других отношениях император, казалось, проявлял полное равнодушие к происходящему, погружаясь все глубже и глубже в пучину удовольствий. На протяжении трех лет со времени своего вступления на трон он предавался все более и более разнузданному разврату.

«Ему нравилось соревноваться с Геркулесом, который возлежал с пятьюдесятью дочерями Фиеста за одну ночь,[147] но ему, однако, приходилось прибегать к искусственным средствам, чтобы подогревать свою страсть, натираясь неким бальзамом, увеличивающим мужскую силу. Он также постоянно ел рыбу, именуемую скинк, которая ловится в Ниле и напоминает крокодила; будучи поглощаема в больших количествах, она разжигает похоть».

Кроме того, у Андроника развилась мания преследования, которая толкала его к новым жестокостям. День, когда он не произносил смертный приговор, пишет Никита, был для него потерян. «Мужчины и женщины жили в тревоге и печали, и даже ночь не приносила отдохновения, поскольку их сон тревожили кошмарные видения и призраки убитых. Насилие и страх царили в Константинополе, и этот террор, невиданный даже для его долгой и темной истории, достиг апогея в сентябре 1185 г., когда император издал декрет, приказывающий казнить всех пленных и изгнанников вместе с их семьями по обвинению в содействии захватчикам-сицилийцам.

К счастью для империи, бунт предотвратил эту трагедию. Пламя вспыхнуло, когда родственник императора Исаак Ангел, безобидный аристократ, который навлек на себя недовольство Андроника тем, что предсказатель назвал его преемником Андроника на троне, бросился на императорского воина, посланного его арестовать, и зарубил его мечом. Затем он проскакал галопом к Святой Софии и гордо объявил всем о том, что сделал. Слухи о случившемся распространились по всему городу, начала собираться толпа, в которой находились среди прочих дядя Исаака Иоанн Дука и многие из тех, кто, хоть и не принимал участия в преступлении, знал, что в нынешней обстановке всеобщей подозрительности не сумеет отмежеваться. Потому, как пишет Никита, «понимая, что их схватят, и в предчувствии близкой смерти, тяготящем их души, они обратились ко всему народу с просьбой прийти им на помощь».

И народ отозвался. Следующим утром, проведя ночь в Святой Софии, бунтовщики объехали город, призывая всех домовладельцев к оружию. Тюрьмы были открыты, узники присоединились к своим освободителям. Тем временем в Великой церкви Исаака Ангела провозгласили императором.

«Один из церковных служителей взобрался на лестницу над высоким алтарем и взял корону Константина, чтобы возложить ему на голову. Исаак выказал нежелание принять ее — не из скромности, не потому, что был равнодушен к императорской диадеме, но потому, что боялся, что столь дерзновенное предприятие может стоить ему жизни. Дука, со своей стороны, тотчас выступил вперед и, сняв головной убор, подставил собственную лысую голову, сверкавшую, как полная луна, чтобы принять корону. Но собравшийся народ громко закричал, что они перенесли слишком много несчастий от седой головы Андроника и не хотят более старого дряхлого императора, и менее всего с бородой, разделенной надвое, как вилы».

Когда Андроник, находившийся в своей усадьбе в Мелудионе, получил весть о мятеже, он вернулся в столицу, уверенный, что сумеет восстановить порядок. Явившись прямо в Большой дворец в бухте Золотой Рог, он приказал своим гвардейцам стрелять в толпу и, обнаружив, что лучники медлят с исполнением приказа, схватил лук и начал ожесточенно стрелять сам. Затем внезапно он все понял. Сбросив свои пурпурные одеяния, он надел на голову небольшую островерхую шапочку, «какие носят варвары», спешно погрузил свою малолетнюю жену Агнессу — Анну и свою любимую наложницу Мараптику — «прекрасную флейтистку, в которую он был безумно влюблен», — на ожидавшее судно и отплыл на север по Босфору.

Тем временем толпа ворвалась в Большой дворец, хватая все ценное, что попадалось на пути. Тысяча двести фунтов золота в слитках, три тысячи фунтов серебра, драгоценные камни и произведения искусства бесследно исчезли. Даже императорскую часовню не пощадили: иконы содрали со стен, потиры утащили с алтаря. И самое священное сокровище — ковчег, содержащий письмо, собственноручно написанное Иисусом Христом королю Абгару Эдесскому, — с тех пор никогда больше не видели.