II. Отсрочка - Жан-Поль Сартр

Он открыл шкаф и посмотрел на стопки белого белья. Он засмеялся, у него был недобрый вид.

— Что случилось? — вежливо спросила Ивиш.

— Все это было моим. Забавно. Он повернулся к ней.

— Я вам также покажу кладовую. Пошли.

Они вошли в кухню, и он показал ей на стенной шкаф.

— Это здесь. Остается растительное масло, соль и перец, и еще вот банки с консервами. — Он поднимал одну за другой цилиндрические банки на уровень глаз и крутил их перед лампой. — Это семга, это рагу, вот три банки кислой капусты. Вы поставите это на водяную баню… — Он остановился, снова зло засмеялся. Но ничего не добавил, посмотрел на банку зеленого горошка мертвыми глазами и поставил ее в шкаф.

— Осторожно с газом, Ивиш. Каждый вечер перед сном нужно опускать рукоятку счетчика.

Они вернулись в кабинет.

— Кстати, — сказал он, — уходя, я предупрежу консьержку, что я вам оставляю квартиру. Завтра она пришлет вам мадам Кит — она здесь делает уборку. Она приятная.

— Кит, — удивилась Ивиш, — какое смешное имя. Она засмеялась, и Матье улыбнулся.

— Жак вернется не раньше начала октября, — продолжал он. — Мне нужно даль вам немного денег, чтобы вы могли его дождаться.

У него в бумажнике была тысяча франков и две купюры по сто франков. Он взял тысячефранковую купюру и отдал ей.

— Большое спасибо, — сказала Ивиш. Она взяла ее и зажала в руке.

— В случае чего, зовите Жака. Я напишу ему, что поручаю ему вас.

— Спасибо, — повторяла Ивиш. — Спасибо. Спасибо.

— Вы знаете его адрес?

— Да, да. Спасибо.

— До свиданья. — Он подошел к ней. — До свиданья, дорогая Ивиш. Как только у меня будет адрес, я вам напишу.

Он взял ее за плечи и привлек к себе.

— Моя дорогая маленькая Ивиш.

Она послушно подставила ему лоб, и он поцеловал ее. Затем он пожал ей руку и вышел. Она услышала, как в прихожей хлопнула дверь; тогда она разгладила тысячефранковую купюру, рассмотрела виньетки, а потом разорвала банкнот на восемь кусочков и бросила их на ковер.

Старый рыжебородый солдат колониальных войск, положив руку на плечо рекрута, другой показывал ему на африканский берег. «Вербуйтесь и перевербовывайтесь в колониальную армию». У молодого рекрута был абсолютно дурацкий вид. Очевидно, нужно будет пройти и через это: полгода у Бориса будет вид олуха. Положим, три месяца: год войны считается за два. «Мне обстригут чуб, — подумал он, стиснув зубы. — Сволочи!» Никогда еще он не чувствовал в себе такой ненависти к войне и военным. Он прошел мимо неподвижного часового в постовой будке. Он исподтишка бросил на него взгляд, и вдруг мужество ему изменило. «Дерьмо!» — подумал он. Но он решился, он весь был охвачен злой решимостью, тем не менее, в казарму он вошел на ватных ногах. Небо сияло, совсем легкий ветерок доносил до этих удаленных предместий запах моря. «Какая жалость, — подумал Борис, — какая жалость, что такая хорошая погода». У двери комиссариата прохаживался полицейский. Филипп смотрел на него; ему стало очень одиноко и холодно; щека и верхняя губа болели. Это будет мученичество без славы. Без славы и без радости: камера, и потом, однажды утром, виселица в глубине Венсеннской башни; никто этого не узнает: они все его отвергли.

— Где комиссар полиции? — спросил он. Полицейский посмотрел на него:

— На втором этаже.

Я буду своим собственным свидетелем, я держу ответ только перед собой.

— Где бюро по добровольному вступлению на военную службу?

Два солдата переглянулись, и Борис почувствовал, как вспыхнули его щеки: «Хорошая у меня физиономия», — подумал он.

— Дом в глубине двора, первая дверь налево.

Борис сделал небрежное приветствие двумя пальцами и твердым шагом пересек двор; но он думал: «У меня идиотский вид», и его это сильно удручало. «Они, должно быть, потешаются, — подумал он. — Явился сюда голубчик сам собой, без принуждения — то-то для них потеха». Филипп стоял при полном свете, смотрел в глаза маленькому господину с орденами, с квадратной челюстью и думал о Раскольникове[64].

— Вы комиссар?

— Я его секретарь, — ответил господин.

Филипп говорил с трудом из-за распухшей губы, но голос его был ясным. Он сделал шаг вперед.

— Я дезертир, — твердо произнес он. — И я пользуюсь фальшивыми документами.

Секретарь внимательно разглядывал его.

— Садитесь, — вежливо предложил он. Такси ехало к Восточному вокзалу.

— Вы опаздываете, — сказала Ирен.

— Нет, — ответил Матье. — Впритык успеем. В качестве объяснения он добавил:

— Меня задержала одна девушка.

— Какая девушка?

— Она приехала из Лаона повидать меня.

— Она вас любит?

— Да нет.

— А вы ее любите?

— Нет: просто я ей уступаю свою квартиру.

— Она хорошая девушка?

— Нет, — сказал Матье. — Она не хорошая девушка. Но и не слишком плохая.

Они замолчали. Такси ехало мимо Центрального рынка.

— Здесь, здесь! — вдруг воскликнула Ирен. — Это было здесь.

— Да.

— Это было вчера. Надо же! Как давно…

Она откинулась в глубь такси, чтобы смотреть через слюду.

— Конечно, — сказала она, снова усаживаясь прямо. Матье не ответил: он думал о Нанси — он там ни разу не был.

— Вы не слишком разговорчивы, — заметила Ирен. — Но мне с вами не скучно.

— Я слишком много разговаривал раньше, — усмехнулся Матье.

Он повернулся к ней:

— Что вы будете сегодня делать?

— Ничего, — ответила Ирен. — Я никогда ничего не делаю: мой старик всем меня обеспечивает.

Такси остановилось. Они вышли, и Матье расплатился.

— Не люблю вокзалы, — призналась Ирен. — Они какие-то зловещие.

Вдруг она просунула ладонь ему под руку. Молчаливая и такая свойская, Ирен шла рядом с ним: ему казалось, что он знает ее уже лет десять.

— Мне нужно взять билет.

Они прошли сквозь толпу. Это была гражданская толпа, медлительная и молчаливая, в ней было несколько солдат.

— Вы знаете Нанси?

— Нет, — ответил Матье.

— А я знаю. Скажите, куда вы едете.

— В авиационную казарму Эссе-лес-Нанси.

— Я знаю, где это, — сказала она. — Знаю. Мужчины с рюкзаками стояли в очереди у кассы.

— Хотите, я куплю вам газету, пока вы будете стоять в очереди?

— Нет. Останьтесь рядом со мной.

Она с довольным видом улыбнулась ему. Шаг за шагом они продвигались.

— До Эссе-лес-Нанси, пожалуйста.

Он протянул свое военное удостоверение, и кассир выдал ему билет. Он повернулся к Ирен:

— Проводите меня до двери. Но, если можно, не выходите на перрон.

Они сделали несколько шагов и остановились.

— Тогда прощайте, — сказала она.

— Прощайте, — сказал Матье.

— Все длилось только одну ночь.

— Да, одну ночь. Но вы будете моим единственным воспоминанием о Париже.

Он поцеловал ее. Она у него спросила:

— Вы будете мне писать?

— Не знаю, — ответил Матье.

Он молча посмотрел на нее и зашагал прочь.

— Эй! — крикнула она ему.

Он обернулся. Она улыбалась, но губы ее слегка дрожали.

— Я даже не знаю, как вас зовут.

— Матье Дедарю.

— Войдите.

Он сидел в пижаме на своей кровати, как всегда хорошо причесанный, как всегда красивый, она подумала, не надевает ли он на ночь сетку для волос. В комнате пахло одеколоном. Он с растерянным видом поглядел на нее, взял с ночного столика очки и надел их.

— Ивиш, это вы?

— Да, это я! — простодушно ответила она.

Она села на край кровати и улыбнулась ему. Поезд на Нанси отправлялся с Восточного вокзала; в Берлине, возможно, только что взлетели бомбардировщики. «Я хочу развлекаться! Я хочу развлекаться!» Она осмотрелась: гостиничный номер, безобразный и богатый. Бомба пробьет крышу и пол седьмого этажа: именно здесь я и умру.

— Я не думал, что снова вас увижу, — с достоинством произнес он.

— Почему? Потому что вы вели себя как хам?

— Мы просто выпили, — оправдывался он.

— Я выпила, потому что узнала, что провалилась на экзамене. Но вы не пили: вы хотели увести меня в свою комнату; вы меня подстерегали.

Он совсем растерялся.

— Что ж, я здесь, в вашей комнате, — сказала она. — Что дальше?

Он сделался пунцовым.

— Ивиш!

Она рассмеялась ему в лицо:

— А вы не такой уж противный.

Наступило долгое молчание, затем неловкая рука слегка коснулась ее талии. Бомбардировщики уже пересекли границу. Она смеялась до слез: «Во всяком случае, не умру девственницей».

— Это место свободно?

— Ага! — буркнул толстый старик.

Матье положил рюкзак на сетку и сел. Купе было набито битком; Матье попытался разглядеть своих спутников, но было еще темно. Через минуту был резкий толчок, и поезд тронулся. Матье вздрогнул от радости: кончено. Завтра — Нанси, война, страх, быть может, смерть, свобода. «Посмотрим, — сказал он. — Посмотрю*». Он полез в карман, чтобы взять трубку, и его пальцы наткнулись на конверт: это было письмо Даниеля. Ему захотелось положить его обратно в карман, но нечто вроде деликатности помешало ему; все же нужно его прочесть. Он набил трубку, зажег ее, разорвал конверт и вынул из него семь листов, покрытых ровным убористым почерком, без помарок. «Он его писал с черновиком. Какое оно длинное», — с тоской подумал Матье. К счастью, поезд вышел из вокзала, и в купе посветлело. Он прочел: