II. Отсрочка - Жан-Поль Сартр

— Ну, Филипп, — сказала она, — теперь потерпите. Она склонилась над ним и стала неловко водить ватным тампоном по брови. Паренек что-то забормотал.

— Да, — по-матерински говорила она, — щиплет, но ради вашей же пользы.

Она пошла поставить таз на туалетный столик. Матье встал.

— Ладно, — сказал он. — Что ж, я удаляюсь,

— Нет-нет! — живо возразила она. И тихо добавила:

— Если он захочет уйти, я с ним не справлюсь, чтобы ему помешать.

— Вы что же, думаете, я буду стеречь его всю ночь?

— Как вы нелюбезны! — раздраженно заметила она. Потом добавила более примирительно:

— Подождите, по крайней мере, пока он уснет, это будет скоро.

Юноша метался по кровати, невнятно бормоча.

— Где он только шатался, что довел себя до подобного состояния? — удивилась Ирен.

Она была немного толстенькой, с матовой кожей, пожалуй, слишком нежной и немного влажной, как будто не совсем чистой; можно было подумать, что она только проснулась. Но голова была восхитительной: совсем маленький ротик с усталыми углами, огромные глаза и малюсенькие розовые ушки.

— Что ж, — сказал Матье, — он спит!

— Вы думаете?

Они вздрогнули: паренек вскочил и громко крикнул:

— Флосси! Где мои брюки?!

— Черт! — ругнулся Матье. Ирен улыбнулась:

— Вам здесь быть до утра.

Но это был полубред, предвестник сна: Филипп упал на спину, несколько минут бормотал что-то, и почти тотчас же захрапел.

— Пойдемте, — тихо сказала Ирен.

Он проследовал за ней в большую комнату с розовыми кретоновыми обоями. На стене висели гитара и укулеле[62].

— Это моя комната. Я оставлю дверь приоткрытой, чтобы слышать его.

Матье увидел большую разобранную кровать с балдахином, пуф и граммофон с пластинками на столе в стиле Генриха II. На кресле-качалке были брошены в кучу ношеные чулки, женские трусики, комбинации. Ирен проследила за его взглядом.

— Я отоваривалась на барахолке.

— Это неплохо, — сказал Матье. — Совсем неплохо.

— Садитесь.

— Куда? — спросил Матье.

— Подождите.

На пуфе стоял кораблик в бутылке. Она взяла ее и поставила на пол, затем освободила кресло-качалку от белья, которое перенесла на пуф.

— Вот. А я сяду на кровать. Матье сел и начал раскачиваться.

— Последний раз я сидел в кресле-качалке в Ниме, в холле отеля дез Арен. Мне было пятнадцать лет.

Ирен не ответила. Матье вспомнил большой мрачный холл со стеклянной дверью, сверкающей от солнца: это воспоминание ему еще принадлежало; были и другие, интимные и смутные, которые туманились вокруг. «Я не потерял своего детства». Зрелый возраст, возраст зрелости, рухнул одним махом, но оставалось теплое детство: никогда еще оно не было так близко. Он вновь подумал о маленьком мальчике, лежащем на дюнах Аркашона[63] и взыскующем свободы, и Матье перестал стыдиться перед этим упрямым мальчишкой. Он встал.

— Вы уходите? — спросила Ирен.

— Пойду погуляю, — ответил он.

— Вы не хотите ненадолго остаться? Он поколебался:

Африканский музыкальный инструмент.

— Честно говоря, мне, скорее, хочется побыть одному. Она положила ладонь на его руку:

— Вот увидите — со мной будет так, словно вы один.

Он посмотрел на нее: у нее была странная манера говорить, вялая и глуповатая в своей серьезности; она едва открывала маленький рот и немного покачивала головой, как бы вынуждая ее ронять слова.

— Я остаюсь, — сказал он.

Она не проявила никакой радости. Впрочем, ее лицо казалось маловыразительным. Матье прошелся по комнате, подошел к столу и взял несколько пластинок. Они были заигранные, некоторые — надтреснутые, большая часть была без конвертов. Здесь было несколько джазовых мелодий, попурри Мориса Шевалье, «Концерт для левой руки» Мориса Равеля и «Квартет» Дебюсси, «Серенада» Тозелли и «Интернационал» в исполнении русского хора.

— Вы коммунистка? — спросил он ее.

— Нет, — ответила она, — у меня нет убеждений. Я думаю, что была бы коммунисткой, не будь люди таким дерьмом. — Подумав, она добавила: — Пожалуй, я пацифистка.

— Забавная вы, — заметил Матье. — Если люди — дерьмо, вам должно быть все равно, умирают они на войне или как-то иначе.

Она с упрямой серьезностью покачала головой:

— Вовсе нет. Именно потому, что они дерьмо, отвратительно воевать с их помощью.

Наступило молчание. Матье посмотрел на паутину на потолке и начал насвистывать.

— Я ничего не могу предложить зам выпить, — сказала Ирен. — Разве что вы любите миндальное молоко. На дне бутылки кое-что осталось.

— Гм! — неопределенно отозвался Матье.

— Да, я так и думала. А, на камине есть сигара, возьмите, если хотите.

— С удовольствием, — сказал Матье.

Матье встал, взял сигару, которая оказалась пересохшей и сломанной.

— Можно мне набить ею свою трубку?

— Делайте с ней все, что угодно.

Он снова сел, разминая сигару в пальцах; он чувствовал на себе взгляд Ирен.

— Устраивайтесь поудобнее, — сказала она. — Если не хотите разговаривать, молчите.

— Хорошо, — согласился Матье. Через некоторое время она спросила:

— Вы не хотите спать?

— Нет-нет.

Ему казалось, что он больше никогда не захочет спать.

— Где бы вы сейчас были, если бы не встретили меня?

— На улице Монторгей.

— А что бы вы там делали?

— Гулял бы.

— Вам должно казаться странным, что вы здесь.

— Нет.

— И то правда, — сказала она со смутным упреком, — вас здесь будто и нет.

Он не ответил: он думал, что она права. Эти четыре стены и эта женщина на кровати были незначительным случаем, одной из призрачных фигур ночи. Матье был везде, где простиралась ночь, от северных границ до Лазурного берега; он составлял одно целое с ней, он смотрел на Ирен всеми глазами ночи: она была всего лишь крохотным огоньком во тьме. Пронзительный крик заставил его вздрогнуть.

— Вот мученье! Пойду посмотрю, что там с ним.

Она на цыпочках вышла, и Матье зажег трубку. Ему расхотелось идти на улицу Монторгей: улица Монторгей была здесь, она пересекала комнату; все дороги Франции проходили здесь, здесь произрастали все травы. Эти четыре перегородки из досок поставили где-то. Матье и был где-то. Ирен вернулась и села: она была просто кто-то. Нет, она не похожа на бретонку. Скорее, маленькая аннамитка из кафе «Дом» — такая же шафранная кожа, невыразительное лицо и бессильная грация.

— Ничего страшного, — сказала она. — У него кошмары. Матье мирно попыхивал трубкой.

— Этот парнишка, должно быть, видал виды.

Ирен передернула плечами, и ее лицо резко изменилось.

— Вздор! — возразила она.

— Вы вдруг стали очень жесткой, — заметил Матье.

— Да просто меня раздражает, когда жалеют барчуков вроде него, это типичные выходки сынков толстосумов.

— Но и при этом он, видимо, несчастен.

— Не смешите меня. Мой отец вышвырнул меня за дверь в семнадцать лет: мы с ним не слишком ладили, как вы понимаете. Но я бы не сказала, что была несчастной.

На мгновение Матье различил под ее ухоженной маской искушенное и жесткое лицо многое испытавшей женщины. Ее голос, медленный и объемный, тек с каким-то размеренным возмущением.

— Человек несчастен, — сказала она, — когда ему холодно или когда он болен, или когда ему нечего есть. Все остальное — истерические причуды.

Он засмеялся: она старательно хмурила брови и широко открывала маленький рот, изрытая слова. Он ее едва слушал: он ее видел. Взгляд. Огромный взгляд, пустое небо: она металась в этом взгляде, как насекомое в свете фонаря.

— Поверьте, — сказала она, — я готова его приютить, ухаживать за ним, помешать ему делать глупости, но я не хочу, чтобы его жалели. Потому что я насмотрелась на несчастных! И когда буржуа претендуют на какое-то особое несчастье…

Она перевела дыхание и внимательно на него посмотрела.

— Правда, вы тоже буржуа.

— Да, — подтвердил Матье. — Я буржуа.

Она меня видит. Ему показалось, что он затвердевал и стремительно уменьшался. За ее глазами было небо без звезд, у нее тоже есть взгляд. Она меня видит; как видит стол и укулеле. И для нее я существую: подвешенная частица во взгляде, буржуа. Это правда, что я буржуа. И однако ему не удавалось это почувствовать. Она все еще смотрела на него.

— Чем вы занимаетесь? Нет, я угадаю сама. Вы врач? — Нет.

— Адвокат? — Нет.

— Вот как! Тогда, может, вы жулик?

— Я преподаватель, — признался Матье.

— Вот оно что! — немного разочарованно сказала она. И живо добавила:

— Впрочем, это не имеет значения.

Она на меня смотрит. Он встал, взял ее за руку чуть ниже локтя. Мягкая теплая плоть немного углублялась под его пальцами.

— Что с вами?