На крестцах. Драматические хроники из времен царя Ивана IV Грозного - Фридрих Горенштейн

Бельский (входит). Государь, девка-вышивальщица в покоях хоронила незаконного своего младенца. (Слуги вводят Анницу и Фаину.) А та (указывает на Фаину) – потаковница.

Иван (гневно). Вот – подтверждение слов моих о кознях дьявола! Где тот младенец? (Слуги вносят плачущего младенца и кладут его на стол перед царем Иваном.) Чей младенец, девка?

Анница (тихо, почти шепотом). Государев.

Иван. Мой грех? Мой соблазн змиев? Сказано: «Царь познал жену свою яко Адам Еву вне породы». Порода – рай. Мы же и поныне изгоняемы бываем из рая всюду следующим за нами Сатаной.

Анница (тихо). Милосердный, праведный, милостивый, отдай мне Тимку!

Иван (гневно). А грех? Хочешь, чтоб черт-пекельник радовался моему греху? Ведомо ведь о сокрытии некрещеных детей Адама и Евы, наполовину людях, наполовину нечистой силы! Переходников, обменышей… (Душит плачущего младенца.)

Фоскарино (крестится католическим крестом). A Christi nomine alienus.

Иван. Что вымолвил?

Фоскарино. Государь, я сказал, это чуждо имени Христа. Государь, я читал нечто в исторических хрониках про языческие обряды в Московии, но нам, европейцам, трудно поверить, что это происходит наяву и совершается просвещенным государем.

Иван. От грехов своих надобно избавляться самому, потому всякий раз собственноручно душу своих незаконнорожденных детей, неугодных Богу. Господи помилуй!

Анница (срывает с себя платок и повязывает вокруг бедер, разрывает платье, обнажает груди). Царь, отдай мне Тимку! (Идет к мертвому младенцу.)

Царевич Иван. Батюшка, вели ее в убогий дом отвести! Грех ведь!

Бельский. Девка порченая, государь! (Становится между Анницей и царем, вытащив нож.)

Анница. Отдай мне Тимку, моего мала человека! Он молока хочет. (Улыбается и идет к царю.)

Иван. Отойди, Бельский, от убогой. Господи, прости мне грех! А не умею по-иному против дьявола устоять! (Крестится.)

Анница (подходит, берет младенца и прижимает его голову к груди. Укачивает, поет).

Баю-баю, баю-бай, поди, Бука, под сарай,Коню сена надавай, нашу Тиму не пугай!

Бельский. Притемнить девку?

Иван. Пусть идет! (Крестится.)

Бельский. А что с потаковницей делать?

Иван. Потаковницу на торгу бить кнутьем, чтоб кожа лопнула, ибо потаковники – вот главные грешники. (Фаину уводят.)

Фоскарино. Позволь, государь, и мне удалиться. Ибо, признаюсь, я несколько встревожен и хотел бы успокоить себя чтением эпиграмм или идиллий Вергилия или Авсония.

Иван. И мне сии названия ведомы. Щелкалов, вели, чтоб перевели.

Щелкалов. Исполним, государь. (Кланяется и уходит с послом.)

Иван. А, детища Асмодеевы, они же Адама и Евы, рожденные после грехопадения и утаенные от Бога! Та сила дьявола держит нас. (Крестится.) Господи, изведи из темницы душу мою и от ада преисподнего. Удиви на мне, грешном, милость свою своими молитвами, ты, Матерь Пресвятая Богородица Приснодева Мария и все святые твои, сии все помыслы в уме моем. (Уходит в сопровождении Бельского.)

ЗанавесСцена 85Варваринский крестец Китай-города у Варваринских ворот. Холодная летняя ночь. Возле высокой жаровни, в которой горят дрова, греется народ. Иные расположились вокруг костров. У Варваринских ворот на лесах – художник Алампий при свете факелов подновляет икону Варваринской Божьей Матери. У ограды Варваринской церкви сидят несколько мужиков и баб, иные закусывают, иные дремлют

1-й мужик (раскачиваясь, заунывно поет).

Я пойду, ой и не послушаю,Ночь темна, ой, и не месячна.Реки быстры, ой, перевозов нет,Леса темны, ой, караулов нет.

2-й мужик (дремавший, накрывшись армяком. Приподнимается, сердито). Почто скулишь, аки выморочный?

1-й мужик.

Я пойду и не послушаю,Ночь темна, ой, и не месячна…

Скоморох (к поющему мужику). А что скулишь? Ежели каши желаешь с маслом али киселя горохового с хлебом, то ты у нищих калик проси. Ишь, кашу варит ватага каличья! (Кивает в сторону костра, на котором кипит котел и вокруг которого сидят нищие.)

Главарь ватаги (мешает кашу большой деревянной ложкой, поет вместе с горбатым мальчиком-нищим).

Слезы лил Адам, возле рая сидя:Рай, ты мой рай, о прекрасный мой рай!Меня ради, рай, сотворен ты был,А из-за Евы, рай, затворен ты был!Увы мне, грешнику, увы ослушнику!

Горбатый мальчик Николка. Дядя Матвей, отчего милостивый Бог по сю пору гнев на Адама держит?

Главарь ватаги. Из-за дьявола Господь гневается, из-за дьявола, Николка! Коли Адама Господь Бог выгнал из рая, тогда дьявол и запись на него сделал. Господь велел: после изгнания кормись в поте лица! Отец наш Адам начал заниматься хлебопашеством, однако дьявол сказал: запиши мне рукописание, тогда и землю дам тебе делать. Господни небеса, а земля моя. Аще хошь земли пахать, то дай мне рукописание на себя и на весь род твой.

Николка. И дал Адам, отец наш, рукописание дьяволу?

Главарь ватаги. Дал Адам рукописание, по тому рукописанию от Адамовой смерти до Христова распятия проводил дьявол праведных и грешных одинаково в ад. (Мешает кашу.)

1-й мужик. Слыхивал я про чудеса Троице-Сергиевского монастыря. Стоит там медный горшок, в котором всегда варятся овощи, и горшок тот всегда полон, всем паломникам хватает, сколько б ни ели, и овощи не кончаются. Так ли, монах?

Монах. Я такой горшок не видывал и про такой горшок не слыхивал. Может, стоит для нищих, а нам, христианам, Господь от Отца нашего велел кормить самим себя в поте лица.

2-й мужик. У нас в Москве и Замоскворечье бедное крестьянство. Не то что дыни, овоща заморского – иной раз не станет до весны корма животного, али соломы, али мякины. У нас то недостаток луговых угодий. Траву косим на полянах после рубки леса. То в Нижнем Новгороде, в Вятской земле, Закамье луга велики. Мы ж держим лошадей перед сохой в страдную пору овсом, остальное мякиной идет заместо овса, а овец с октября по май в хлеву держим, не в поле, на подножном корме. Истинно так. Заговорил я сеструшку свою родную девку замуж, а выдать мне не с чем, лоскутишки нет никакой.

Николка. Дядя Матвей, когда конец мира будет?

Матвей. Как Бог велит, Николка.

Старица Филя. От кого ты, Николка, про конец мира слыхивал, не от новгородских ли, жидовствующих?

Николка. Нет, тетушка Филя, мне про конец света белый дедушка рассказывал.

Старица Филя. Который еще белый дедушка?

Николка. Как я был в подпасках у говядаря, меня раз под вечер белый дедушка позвал. Пойдем, малец, по лесу, бурячка дам. (Улыбается.)

Старица Филя. То, Николка, леший был, который на деревьях гайдается и детей заманивает.

Николка. Нет, тетушка Филя, дедушка добрый. Мы с ним гуляли, а потом он вдруг маленький сделался, в четверть аршина, и во мху спрятался. Он мохом питался, яко брашном. (Ест кашу.)

Филя. Нечистый с тобой, отрок, говорил, нечистый любит в лесу али поле к пастухам приставать, особо молодым.

Матвей. Николка – отрок добрый, да болезнен, горбатенький. Я таковых люблю в ватагу каличью брать да дрочить, сиречь ласкать и баловать. Я таких, порченых, да чистых душой, люблю в ватагу подбирать. Вот и Кириллку подобрал. (Указывает на иного нищего мальчика.)

Кирилл. Истинно так, дядя Матвей, дай тебе Бог здоровья.

Филя. Ты откуда, Кирилл? Сирота-то?

Кирилл. Нет, я – Кирилл, сын гончара. Послал меня батюшка в Москву учиться портняжному делу, да не вынес того учения, хотел бежать обратно, однако боялся – батюшка засечет. Ныне же по гроб дяде Матвею благодарен, что в ватагу взял. Весело тут, сытно. (Садится на бревно, ест кашу, качая ногами.)

Матвей. Ты, Кирилл, ногой не качай, грешно. В русском народе то неприлично, сидя ногой качать. Это ты нечистого радуешь, черту трясешь.

Кирилл. Прощения прошу, дядя Матвей.

Люба, беременная девушка-нищенка. И сестрицы на деревьях качаться любят! (Смеется.)

Кирилл. Которые сестрицы?

Люба. Русалки. У нас на Мурманском берегу их сестрицами кличут. Я их видала. Русалка – нагая женщина, груди большие, живет в лесах, бежит – так на лошади не догонишь, едешь, особливо зимой, – вдруг сзади нагой человек бежит. Но сделать он ничего не может.