Воспоминания - Великая Княгиня Мария Павловна

Все, чем мы дорожили, теперь надлежало разрушить. Ни история, ни отечество, ни честь, ни долг больше не существовали. Свобода была новой игрушкой, которая попала в руки неуклюжих и опасных детей, и неминуемо должна была сломаться от неумелого обращения. Революция разрешала и оправдывала все. Новые правители стремились придать этому слову особое, священное значение, значение, которое превратило его в Знак Свыше и оградило от рациональной критики. Высказывание моего отца точно характеризует настроение того времени: «России больше нет. Есть страна под названием Революция, и эту Революцию нужно защитить и спасти во что бы то ни стало».

Наступила Страстная неделя, потом Пасха. Мы праздновали дома. Безрадостная весна медленно вступала в свои права. В нашем доме по–прежнему царило внешнее спокойствие, но за его стенами каждый день приносил новые перемены к худшему. Царское Село имело теперь совершенно другой вид. Вместо хорошо одетых людей и опрятных солдат из прежнего гарнизона чистый мирный городок теперь наводнили неуправляемые, распущенные солдаты. Огромный старый парк, в котором обычно работала целая армия садовников, пришел в запустение. На улицах не счищали снег, и когда он начал таять, некому было убрать грязную жижу.

Поздней весной мы перестали гулять в парке. Им полностью завладели солдаты, от которых нигде не было спасения. Они крушили статуи, топтали траву и голыми купались в пруду на глазах у всех. В городской ратуше, которую отделял от нашего сада канал, постоянно проходили шумные совещания и собрания. Они часто длились до самого утра, доставляя нам много беспокойства и тревоги. По воде разносились пьяные крики вперемешку с пением «Марсельезы», смех и брань. Теперь «Марсельеза» всегда вызывает у меня воспоминания о тех страшных месяцах.

Мерзкая, отвратительная внешняя жизнь заставила меня еще больше ценить наш семейный уют. В этом мире нам осталась лишь нежная любовь друг к другу, которая с каждым днем становилась все крепче. Помню, как вечерами отец читал нам в своем кабинете, а я смотрела на его лицо, на его седеющие виски, следила за движением его губ, жестами его рук. Я впитывала каждую мелочь, запоминала все интонации его голоса, видела бьющуюся за ухом жилку, морщины на шее над воротником. В памяти всплывали далекие воспоминания детства, все они были связаны с ним, и мне казалось, что вся любовь, которую я знала в жизни, сосредоточилась вокруг него и моего брата. Он был мне так дорог! С какой радостью я встречала его каждое утро, какое умиротворение веяло от его голоса! В разговоре он был спокойным и остроумным, как раньше. Я ценила каждую минуту, проведенную с ним, и благодарила судьбу за каждый новый день.

3

Я много времени проводила в обществе Володи, моего единокровного брата, которого я близко узнала и полюбила за время своих приездов из госпиталя.

Володя Палей был удивительным человеком, живым инструментом редкой чувствительности, способным производить удивительные мелодии и создавать мир ярких образов. По возрасту и жизненному опыту он был еще ребенком, но его разум достиг высот, до которых добираются лишь немногие. Он был гением.

Будучи первым ребенком от второго брака моего отца, он подтверждал теорию, что одаренные дети рождаются от большой любви. Даже младенцем он отличался от других детей. Когда он был маленьким, я считала его назойливым, жеманным и самодовольным. Но позднее поняла, что по своему умственному развитию он опережает сверстников и чувствует себя неуютно в их обществе. Его родители видели, что он не такой, как все, и мудро решили не загонять его в обычные рамки. Они позволили ему в относительной свободе развивать свои необычные способности. Еще ребенком он писал хорошие стихи и дивные пьесы, в которых принимали участие его младшие сестры. Он играл на фортепиано, рисовал и с раннего возраста поражал людей своей начитанностью и необычайной памятью.

До шестнадцати лет он жил с отцом в изгнании во Франции. Потом с разрешения императора он приехал в Россию и поступил в Пажеский корпус. По семейной традиции он должен был стать офицером. Он не испытывал тяги к военному искусству, но годы, проведенные вдали от любящей семьи, общение с мальчиками своего возраста и дисциплина пошли ему на пользу. Он стал проще, естественнее. Прежде он плохо говорил по–русски, но быстро выучил родной язык и знал его лучше многих людей, живших в России с самого детства.

В Пажеском корпусе он изучал множество предметов, но даже там продолжал развивать свои способности. В восемнадцать лет он выпустил первую книгу стихов, которая вызвала всеобщий интерес. Он одинаково хорошо писал на трех языках, но свои первые работы предпочитал издавать на русском. Все годы учебы в корпусе он продолжал частным образом заниматься живописью и музыкой. Он был очень талантлив; казалось, он обладает какой то мистической силой, которая подталкивает его к идеям, недоступным простым смертным и далеким от всего земного. В его поздних стихах, написанных во время войны и революции, не было и намека на текущие события; наоборот, его работы были пропитаны глубоким чувством покоя и душевного равновесия.

Я с возрастающим интересом следила за его развитием, пытаясь понять работу разума, столь непохожего на мой. Мы говорили часами, обменивались впечатлениями, пытались выразить свои мысли и чувства. Порой наши беседы продолжались до рассвета. Помню, однажды чудесной белой ночью мы распахнули окно в моей спальне. Забравшись на подоконник, мы ждали восхода солнца и молча наблюдали, как меняются оттенки неба. Мачеха из своей спальни услышала наши голоса и велела нам отправляться спать.

Володя был горячо и нежно привязан к своей семье, особенно к матери, которую обожал. Она отвечала ему тем же и понимала его лучше, чем отец, который не во всем понимал Володю. Отец относился к его писательству как к развлечению и смотрел на него с оттенком снисходительности. Он явно воспринимал Володю как утенка, вылупившегося в орлином гнезде.

В 1915 году Володя закончил Пажеский корпус и стал офицером гвардейского гусарского полка. Несколько месяцев он провел на войне — и в своем полку, и в штабе отца, когда тот был командующим армии. Но у него не было склонности к военному делу; более того, у него были слабые легкие, и в военных условиях он плохо себя чувствовал. Несколько раз его отправляли с фронта домой с высокой температурой и кашлем, и, в конечном итоге, ему пришлось уехать лечиться в Крым. Ему не подходил климат севера России; он не смог к нему привыкнуть.

В глубине души он несомненно предчувствовал, что ему уготовано судьбой; но это предчувствие не вызывало в нем ни горечи, ни сожаления, а лишь жгучее желание совершенствоваться. В последнее лето он все время писал. Казалось, вдохновение никогда не оставляло его. Он садился за машинку и без перерывов писал стихи, которые почти не требовали исправлений. Однако, несмотря на такую продуктивность и такой чисто механический способ письма, его стихи становились все лучше. Тогда мне казалось, что он чересчур торопится. Помню, однажды я ему сказала, что, извергая такие потоки стихов, он не успевает доводить их до совершенства.