Иерусалим - Денис Соболев

— Ну верховный жрец; что-нибудь сверхъестественное, мистическое, хотя бы полетал, а?

— Он слишком важный маг, — сказал я, — чтобы показывать фокусы или заниматься подобными глупостями.

— Ты что, не веришь в то, что он рассказал? — ее голос прозвучал как-то расстроенно и жалобно. — А вот твой друг, между прочим, верит.

— Да нет, что ты, — успокоил я ее, — конечно же, верю. Я даже духов немножко умею вызывать.

— Ну, тоже мне редкость, вызывать духов и я умею; мы еще в школе вызывали. К нам пришел дух Бен-Гуриона и очень ругался.

— Очень ругался?

— Ну да, по-русски и матерно.

Я смотрел на луну, и она медленно скользила навстречу ветру; на ее поверхности высвечивались рваные контуры невидимых земных облаков. Было холодно, мы сидели, прижавшись друг к другу, допивали «Уши Голема» и собирались расходиться. Кто-то уже ушел. Алиса выясняла у Юшки, не страшно ли ей жить в Гило.

— По нему же стреляют почти каждый день.

— Да нет, прикольно, — ответила Юшка, — и вид красивый. А когда я трахаюсь, я все равно ни хрена не слышу.

У нее были разноцветные, раскрашенные пряди, разбросанные по плечам. И тут она стукнула себя по макушке:

— Слушайте, народ, я чуть было не забыла — у Майкла брата шарахнуло, надо будет поехать его навестить.

— Серьезно задело? — спросил Толстый Вепрь.

— Да нет, — ответил Брат Олень. — Вроде нет; в основном, взрывной волной, а так — царапины.

— Поехали сейчас, — сказала Юшка, но потом она вспомнила, что уже поздно. — Но все равно надо будет оторганизоваться, — продолжила решительно. — Завтра же утром едем в Адассу его проведать.

«Ну вот, уже есть и программа на завтра», — подумал я.

— Завтра все вместе едем в Адассу, — объяснила Юшка и кивнула сама себе.

А потом Вера встала и сказала:

— А поехали сейчас купаться на Мертвое море, оно-то еще не закрыто.

И мы ответили:

— Да, конечно, поехали купаться.

— Вы что, с ума сошли? — закричала Алиса испуганно, — там же и днем теперь небезопасно, а по ночам и вообще вся дорога простреливается.

Мы встали, и белая луна скользила над Иерусалимом.

— Там же территории совсем рядом, — добавила она.

Мы довезли ее и еще одну пару до центра города и выехали на дорогу, ведущую на восток.

На часах было около двух ночи; мы проехали мимо армейского блокпоста с бетонными заграждениями, и усталый солдат посветил фонариком в лобовое стекло, мимо почти невидимых в темноте пустых каменных холмов Иудейской пустыни, мимо скал, подступающих к дороге. Потом, оставив по левую руку Иерихон, самый древний город на земле, начали быстро спускаться к Мертвому морю, миновали пещеры Кумрана[191], припарковались чуть в стороне от обочины и в полной темноте вышли из машин. Позади нас тяжелым, почти невидимым сомкнутым строем стояли скалистые, безлесые горы Иудеи; в блеклом свете луны проступали высокие обрывы над ущельями и дальние скальные выступы. С левой стороны над нашей стоянкой нависала скала; вдоль нее вниз, к еле заметной береговой линии, убегала тощая каменистая тропка. По ней мы спустились к воде, и я снова увидел, что над Мертвым морем на бескрайнем черном небе висит эта белая холодная незамутненная луна. В отличие от Иерусалима, здесь было тепло и вода была тоже теплой, очень соленой, густой, маслянистой на ощупь; низкие волны подползали к берегу, тихо плескались, распластывались на прибрежных камнях. Мы разделись и вошли в воду, стараясь держать голову над ее безжизненной плотной соленой массой.

— Здесь слишком солено, — сказала Юшка, — надо было ехать на Средиземное.

Но здесь было хорошо, тепло и уютно; нас окружал шелест воды, приглушенный шум редких машин, потом донеслись дальние звуки выстрелов, наполнившиеся горным эхом. Звезды тут горели еще ярче, чем над крышами Иерусалима. Мы купались довольно долго, а потом сидели на берегу, смотрели на это невидимое соленое море, слушали шорох ветра и тихо разговаривали ни о чем.

4

Я помню, как в одну из ночей того лета я долго не мог уснуть, вышел на балкон, выкурил сигарету, сидя в низком продавленном кресле, потом вернулся в постель; закрыл глаза. Но сон так и не пришел, и я медленно погрузился в прозрачное пространство между бодрствованием и тишиной, пространство воображения, вымысла и света, где воля еще свободна, но образы достигают уже той или почти той степени реальности, которая обычно становится возможной только во сне. В последние дни я много думал о свободе, ее неуловимости, спрашивал себя и не отвечал и снова думал о пространствах свободы. Теперь же мысли обретали плоть, и вот одно из этих пространств лежало передо мной: ощутимое, воображаемое и неизбежное. Время вздрогнуло, напряглось и остановилось, распавшись на свои незримые составляющие, замерев на самом краю желтой степной пустоты. Я шел вдоль реки по узкой тропке, разделяющей заросли камышей и высокие травы откоса; смотрел на землю, на медленное светящееся течение воды, на спящего пастуха, на взлетающих черных аистов. Сумерки медленно скользили вдоль земли, по контуру недавнего следа, вдоль лебеды, полыни, тысячелистника, густой щетины степи, уходящей к далекой и твердой кожуре горизонта. Ветер принес запах дальних, невидимых костров, а в небе пустой скользящей чашей отпечатался черный след полета безымянных птиц.

А потом я увидел город, стоящий на двух берегах Великой Реки — широкой, медлительной и торжественной, покрытой мозаикой вечерних бликов; степь подходила к его стенам.

— Итиль, — тихо сказал я самому себе, — Итиль[192].

Я вернулся назад, отвязал коня и поехал навстречу городу вдоль уклончивости тускнеющего света. Золотистые капли вечернего солнца отразились на его белых башнях; но когда я подъехал к воротам, на стенах уже зажигали факелы. Негромко переговаривались, варили смолу, и даже снизу я хорошо чувствовал ее запах. Еще немного, подумал я, и белесые пятна облаков покроют черноту неба. А на другой стороне реки лежал уже почти невидимый Хазаран — его рынки, бани, постоялые дворы, синагоги, церкви и мечети; он рано просыпался, и его шум разносился над водой; здесь было тесно, предсказуемо и неуютно; я не любил его. Он был наполнен торговцами, проститутками и бродячими проповедниками. Становилось все холоднее. Я шел вдоль улиц Итиля, было тихо и безлюдно; весной, сразу после Пасхи, его жители уходили в степь и возвращались домой к Новому году, когда природа наполнялась осенью, холодом и увяданием. Здесь не было торговцев. «Итиль, — сказал я себе, — мой Итиль, город свободы». Его белые башни выступали на фоне ночи, замыкая невидимый круг, прячась за темными силуэтами домов. А утром я стоял на берегу Великой реки и смотрел на красный дворец кагана, расположенный на маленьком острове напротив города; к нему вел длинный узкий мост. Тень дворца отражалась в воде, и вода подступала к ногам, глухо ударяясь о берег. Зимой в этот город возвращались мои немногие друзья, и мы пили сладкое вино, сидя у огня, глядя на неровное карминовое дрожание пламени.

— У библиотеки кагана теперь новый хранитель, — сказал мне один из стражников, — он говорит, что знал самого Хасдая ибн Шапрута[193], самого блистательного из придворных халифа Абд эль Рахмана.

Я почувствовал легкий и едва ощутимый вкус неприязни на языке и то странное сосущее чувство под ложечкой, какое бывает после многодневного голода или когда спускаешься с высоких снежных гор к югу от Балажана. Но здание библиотеки, как и раньше, было простым и просторным, прохладным даже в душные летние дни; я вошел, поднялся по лестнице; книги скользили мимо меня. У одной из полок я увидел человека с холеным и лукавым лицом.

— Ты ли новый хранитель библиотеки кагана? — спросил я.

Он промолчал.

— Ты ли новый хранитель библиотеки кагана? — спросил я снова. Я подумал, что на простые вопросы должен быть простой ответ — да или нет — все же остальные вопросы не стоят того, чтобы быть заданными.

Но он сказал мне:

— Знание ускользает от скачущего по степи, а ищущие свободы ищут своей гибели. Смотри же, в странах, лучших, чем наша, евреи проводят свои дни над священными книгами и реестрами товаров, и ни одна запятая не уклоняется от их внимательного взгляда. За это творец мира и награждает их: они умны, их дома роскошны, титулы полнозвучны, семьи крепки и живут в изобилии.

— Изобилии чего? — с изумлением спросил я, поскольку так и не смог понять, что этот человек делает в библиотеке.

— Но главное даже не в этом, — продолжил он, — ибо ничто не заменит для ученого близости ко двору и уважения знающих.

— Но и ты, — ответил я, — живешь не столь уж далеко от двора, и из окон библиотеки ты можешь увидеть дворец кагана.

— Разве это двор, — воскликнул он, взмахивая руками, — разве это дворец, разве это библиотека?