Иерусалим - Денис Соболев

— Ну, в общем, да, — сказал я, подумав, — пожалуй, ты права. Главное — что есть возможность выбора; можно посмотреть «Коснуться счастья», а можно и «Любовь за углом». А можно и еще что-нибудь.

— Или новости, — хозяйка явно обрадовалась, что так легко меня переубедила, — ты же вроде политикой интересуешься.

— Да нет; не очень.

— Так ты же как-то говорил, что тошно — это точно твое слово — от всего, что происходит.

— Тошно-то, конечно, да; только политику я все же не сильно люблю.

— А, — сказала Марина, — понятно; а я думала, что ты весь в политике. Мы-то политикой особо не интересуемся. У нас, между прочим, есть более серьезные занятия: дом, семья, дети, работа — сам понимаешь. Времени ни на что не хватает, это тебе не игры.

— Понятно, — ответил я, в свою очередь.

— С другой стороны, — продолжила она, — если они не наведут порядок, и все это будет продолжаться, придется в Канаду уезжать; вон, все уезжают. На самом деле мы бы давно уехали, только Костеньке там такой работы не найти.

И правда, подумал я, ну что я от нее хочу? Если бы она могла перепрыгнуть через себя, она была бы уже с другой стороны.

Впрочем, не все мои знакомые относились к происходящему столь философски. На следующей неделе, отметившись на бирже труда и гуляя вдоль улицы Царя Агриппы, я встретил еще одного своего знакомого и отправился к нему в гости. Это оказалось даже более интересным, чем я ожидал. Его жену звали Юля; у нее были большие горящие глаза; как и я, они с мужем были безработными, точнее жили на какие-то не очень понятные мне черные деньги, которые они получали по своим псевдорелигиозным каналам.

— Это все началось, — сказала она, даже не успев разлить чай по чашкам с пакетиками, — с того, что они отдали Синай[187]. Пидоры недоделанные. Так арабы и поняли, что если их запугивать, то мы все отдадим.

— Э-э? — удивился я.

— Ну и поставили нас на счетчик. То ли в Мадриде, то ли в Осло; а местные, со своим левантизмом, даже и не заметили. Я что, не права?

Ее муж кивнул.

— А еще, — сказала она, — это что-то вроде вырождения нации, общего свинства и трусости, — она снова взглянула на мужа в поисках поддержки. — Если все это будет продолжаться в том же духе, нас отымеют так, как нам еще и не снилось.

— У каждого человека, у каждого народа, — объяснил он в более спокойной манере, даже ставя чашку на стол, — есть инстинкт самосохранения. У евреев он хоть всегда и был ослаблен, но благодаря всеобщему антисемитизму он, по крайней мере, поддерживался на минимально приемлемом уровне. Вот даже у нас, например, в Москве все было схвачено. А тут евреи разнежились на солнышке, избездельничались, проворовались; да и общество все разложено. Не говоря уже о том, что все эти левантийцы и вообще не евреи, а сплошные бедуины и берберы. Это тебе не идиш-кайт. Вот я, например, вчера включаю телевизор…

— Короче, сплошное блядство, — прервала его Юля.

— Ну, я не стал бы это суммировать столь радикально, — ответил он, — но действительно, разложившееся общество плюс прекраснодушие, культ слабости, деградировавшая армия и пренебрежение национальными интересами…

— Да все тут просто, — сказала она, — в тот момент, когда мы поймем, что и Синай, и Иордания, и Северная Сирия — это наша собственность по праву, это земли, полученные нами от Бога, все будет иначе, и у нас появится воля и мужество их защищать. Не говоря уже о территориях. И все эти молодые люди с розовыми бантиками, которые курят траву и дрожат от страха по любому поводу, сами собой переведутся. Вон в Шестидневную войну мы собрались и вставили им по самые серые уши, так что мало не показалось.

— Мы же уже стояли под Дамаском[188], — добавил ее муж, поглаживая нависающее над ремнем брюшко, — а потом Киссинджер и Рабин все снова отдали арабам. А могли бы…

— А бегство из Бейрута[189], — сказала Юля, — великий подвиг Переса. И снова все из-за трусости. Настоящий мужчина должен быть способен умереть за свой дом и своих детей; я бы, например, никогда не смогла полюбить другого.

— Молодой парень должен не бояться умирать, — объяснил ее муж.

Мы еще немного поговорили в том же духе, и я уже совсем было собрался уходить, когда нас прервали. На лестнице послышалось топанье, потом оглушительный плач. В квартиру вбежал их старший ребенок, лет восьми; за ним, пыхтя и отдуваясь, появился его друг с разноцветным велосипедом.

— Юрочка! — закричала Юля срывающимся голосом. — Что произошло?

Впрочем, понять, что произошло, было несложно: у Юрочки были разбиты обе коленки, вдоль голеней текла кровь, и даже поверхностный осмотр не оставлял сомнений в том, что он упал с велосипеда. Его родители заметались по квартире. После нескольких минут бесполезной беготни и причитаний Юлин муж, чье имя я так и не смог вспомнить, снял с ребенка велосипедный шлем и отнес его в ванную, а Юля побежала за йодом, поставила его на стол, вернулась за спиртом, потом за ватой; по ходу дела на столе появились еще и какие-то таблетки. Из ванной продолжали доноситься рыдания. Юля с ненавистью посмотрела на Юрочкиного приятеля.

— Ну и куда ты его затащил на этот раз? — спросила она.

— Да мы тут около дома катались, — тот опустил глаза и весь покраснел.

— Ты только мне не ври, — закричала Юля. — Врать своей матери будешь. Ты мне скажи, куда он упал.

— На асфальт, — ответил Юрочкин приятель вконец растерянным и испуганным голосом и снова опустил глаза.

— Там было грязно, битые бутылки, да?

— Не, вроде не было.

— Опять врешь, — она побледнела, и ее голос начал срываться, — либо ты мне скажешь правду, либо это будет последний день, когда вы с Юрочкой общаетесь.

Тем временем Юрочкин отец принес последнего в гостиную; его мать начала мазать коленки йодом, и дальнейшее продолжение разговора стало невозможным из-за плача и разнообразного шума. Так продолжалось несколько минут, но потом шум все же начал стихать.

— Все, бери ключи от машины, — сказала Юля, все еще бледная, как снег.

— Зачем? — спросил ее муж.

— Как зачем? — она снова закричала. — Он же упал на стекла, ты хочешь, чтобы у него было заражение крови?

— Я не… — начал ее муж.

— Потом будешь разглагольствовать; или ты хочешь чтобы я одна везла твоего ребенка в приемный покой?

— Да я… — продолжил он.

— Вот так мы и живем, — сказала она, поворачиваясь к мне, — вот так мы и живем.

А потом, снова повернувшись к нему:

— Хоть не позорь меня перед посторонними.

Мы взяли Юрочку, младшего ребенка, какую-то котомку и бегом, почти кубарем начали спускаться по лестнице.

— Вам нужна какая-нибудь помощь? — спросил я, когда мы дошли до первого этажа.

— Нет, — ответил Юлин муж, опуская глаза по направлению к животу, — мы справимся сами.

Я неожиданно обнаружил, что мне не хочется возвращаться домой, и уже в сумерках продолжал ходить по полупустым иерусалимским улицам, пока не вышел к зданию «Терра Санта» на Французской площади. Статуя девы Марии на его крыше посмотрела на меня холодно и укоризненно, но, как всегда, промолчала. И тогда я подумал, что Лифшиц, вероятно, еще на работе; так и оказалось; он сидел в одиночестве, в окружении бесчисленных папок, фотографий и чертежей.

— Ты еще работаешь? — спросил я.

— Нет, — ответил он и достал бутылку джина, пару чайных чашек.

Мы выпили джин из чашек, потом выпили еще; вышли на балкон выкурить по сигарете над ночным городом.

— Ну и что ты про все это думаешь? — спросил он; я выругался, налил нам обоим, и мы выпили еще, вернулись назад в комнату.

— Мне все чаще кажется, — сказал он, — что Морозов был прав, хоть и сидел то ли в Шлиссельбурге, то ли в Алексеевском равелине. Ничего этого не было: ни Вавилона, ни Иудеи, ни Греции, ни Рима. Это все придумали невежественные монахи от скуки и безделья.

И мы выпили за Морозова и за Вавилон, которого не было.

— Ты серьезно так думаешь?

— Я серьезно думаю об этом, — ответил он, — а как еще можно об этом думать? Вся эта история может быть только плодом больного воображения; ты на нее только посмотри.

Я попытался это сделать, но мне не удалось.

— Интересно чьего, — сказал я.

Тогда мы выпили за Клио, потом за Уранию и за больное воображение, неизвестно чье.

— А что же было? — добавил я, подумав.

— А хрен его знает. Что-то, наверное, было. Но было как-то иначе, только мы не знаем как. А может, и вообще ничего не было.

— Но монахи-то, по крайней мере, были? — спросил я.

— Может, и были, но скорее всего их тоже кто-нибудь выдумал; а может, это они себя сами. Так же, как и мы себя придумываем.

И мы выпили за монахов, потом за монашек.

— А что было? — спросил я.

— Да ничего не было, — ответил он, — да, кстати, ничего, собственно, и нет.