Лабиринт Ванзарова - Чиж Антон

– Спасибо, Сергей Николаевич, – Охчинский привалился к стене. – Что-то я не вполне в силах… Какое у нас сегодня число?

– А вы как думаете?

– Ну, коллега, вы меня как больного спрашиваете… Хорошее же… Сегодня 1 ноября. Довольны? То-то же… Скоро декабрь, Рождество, Новый год… На «гуся» получим… Повеселимся на праздниках… Да что вы такие мрачные, господа?

– Сергей Николаевич, позвольте, отниму буквально пару минут, – извинительным тоном обратился Ванзаров.

Успенский рукой махнул: уже все равно дров наломали.

– Константин Владимирович, много лет назад у вас был пациент по фамилии Чухонцев, помните?

Охчинский сложил на груди руки в больничной пижаме.

– Как не помнить… Бывший коллега, можно сказать…

– В отношении него полиция наводит справки. Мне необходимо знать: что с ним случилось? Какого рода была болезнь? Факты не попадут ни в один протокол, врачебная тайна не будет нарушена.

Охчинский оборотился к Успенскому.

– Как быть, Сергей Николаевич?

– Господин Ванзаров не отвяжется, – ответил тот. – Дело прошлое, за давностью лет можно считать забытым…

– Соглашусь, – Охчинский сменил веселость на врачебную строгость. – Господин Чухонцев так сильно пережил смерть молодой жены, что вообразил себя виновником происшествия.

– То есть был уверен, что он ее убил? – спросил Ванзаров.

– Не совсем так. Он стал считать себя тем человеком, по вине которого погибла его супруга: капитаном прогулочного катера. Он не справился с волнами, катер перевернулся, пассажиры попадали в воду, молодая женщина не умела плавать, почти сразу пошла ко дну. Чухонцев наблюдал за этим с берега в бинокль. Сознание его не выдержало удара, он стал называть себя капитан Шварц, все пытался спасти катер и пассажиров. Трудный случай…

– Вам удалось ему помочь?

Охчинский будто замялся.

– Как вам сказать… Скорее всего, он умело изобразил излечение… Он ведь доктор, знает внешние симптомы… Умеет притворяться здоровым. Болезнь никуда не ушла…

– Наблюдали его после?

– Нет. Чухонцев после выписки не появлялся. Направлял ему вызовы, он не приходил. С тех пор прошло не менее пятнадцати лет. Не имею о нем никаких сведений.

– Чем он занимался после болезни?

– Не знаю, простите…

– С женой его были знакомы?

– До болезни Чухонцева мы не были друзьями, – строго ответил Охчинский. – И в доме у него не бывал… С супругой не имел чести быть знаком. Звали ее, кажется… Зинаида Петровна… Или Елизавета Ивановна… Не помню… Для лечения это не имело значения…

– Господин Ванзаров, вам пора, – напомнил Успенский.

Ванзаров вежливо кивнул.

– Последний вопрос, если позволите. Константин Владимирович, припомните: Чухонцев интересовался вопросами перехода в четвертое измерение?

Охчинский выразил изумление.

– Чем-чем? Ну уж нет… На такие безумства даже его не хватило… Он носился с ясновидением… Спросите лучше его приятеля, доктора Котта, может, он знает.

Голова Охчинского упала на плечо, а сам он покосился, будто заснул на месте. Успенский подскочил к нему, посмотрел зрачки.

– Идите уже! – зашипел он. – Довели до кризиса… Идите вон…

Сергей Николаевич крикнул санитара. Они уложили больного.

Охчинский спал спокойно и глубоко. Как ребенок, которому в рождественскую ночь снятся чудеса и подарки. В стенах психиатрии Ванзаров стал окончательно лишним.

66

– И зачем он тебе нужен? – спрашивал Соколов, помощник пристава.

Мужик, что заявился в участок часа три назад, вел себя смирно, забился в дальний угол лавки, мял в лапищах драную шапку, но давать разъяснения отказывался. Упрямо повторял: «Ванзаров надобен». И все тут. Упрямый народ, какую глупость в голову втемяшат – ничем не вышибешь, как ни старайся.

Василий Григорьевич не мог представить, зачем какому-то извозчику, ваньке, понадобился чиновник сыска. К тому же сменщик передал странную сплетню: якобы Ванзаров арестован охранкой. Причем непосредственно здесь, в приемном отделении участка. Поверить в подобную глупость Соколов отказался, но кое-какие сомнения бродили: о Ванзарове не было вестей со вчерашнего вечера. Обычно каждое утро он чуть свет на службе. И праздник ему не праздник, такая неуемная натура. Сегодня целый день не появлялся. Что странно и не к добру.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

– Да пойми ты, дурья башка, – ласково продолжал Василий Григорьевич. – Господин Ванзаров не то что сегодня, послезавтра может пожаловать. Праздник, в сыске никого. Приходи 28-го, он будет в присутствии.

Поерзав на лавке, Пяткин уставился на белесое пятно, натертое множеством подметок.

– У нас тут не ночлежка, чтобы греться, – строже сказал помощник пристава, оскорбленный молчанием мужика. – Ночевать, что ли, собрался? Так я тебе сейчас городовых кликну, они тебя выгонят… Или в камеру захотел?

Пяткин проурчал что-то смутно-жалостливое, что в переводе означало: «Да пойми ты, ваше благородие, не приду я в другой раз, духу не хватит, и так еле живой сижу от страха, а еще ты грозишь, пожалел бы душу христианскую…»

Соколов не умел понимать язык народного смущения, он выполнял служебные обязанности, в которых ничего не сказано о добродушии. А потому все более сердился и перешел к нешуточным угрозам. Неизвестно, чем бы закончилось для Пяткина упрямство, но тут в клубах морозного пара появилась коренастая фигура. Что стало большим облечением для всех. Василий Григорьевич подумал, что врать и распускать сплетни в полиции умеют не хуже его жены и своячениц, а Пяткин встал, повинно свесив голову.

Ванзаров поздравил с праздником помощника пристава, подошел к извозчику, сел на лавку, сняв шапку, и предложил тому садиться рядышком. Чтобы не вести мужика в сыск, и без того растерянного.

– Молодец, что победил страх, молодец, что пришел, – сказал он, разглядывая лицо мужика, продубленное ветрами, морозами, дождями и вечным трудом, перед которым сибирская каторга покажется райским местечком. – Как звать?

– Пяткин я, извозчик, значить…

– Обещаю помочь, чем смогу. Говори как есть. Ничего не скрывай.

Пяткин глянул исподлобья. Барин строгий, но прямой, без гордыни и подлости, пожалуй, не обманет. Понимать людей он научился, извозчику без этого нельзя.

– Измучился я вконец, – начал исповедь, будто толкнул засевшее в грязи колесо. – Сил моих больше нет… Так и стоят перед глазами… Раньше ночью, а теперь и днем смотрють… И смотрють… И молчат… Не могу больше, душу изорвали…

Он дернул отворот тулупа. Ванзаров молчал. Признанию помогать нельзя.

– Такая мука, господин хороший, спать не могу, есть не могу… Такая мука нестерпимая, – повторил он. – Четвертый день как в аду страдания терплю…

Ванзаров легонько кивнул, будто понимая. Пяткина прорвало. Он говорил, как встал на Казанской улице, как подошла парочка, мужчина не слишком высокий, плотный, в одном кепи, посадил женщину, якобы та напилась, сказал отвести на Обводный, там она дом укажет. Дал три рубля. Пяткин привез и обнаружил, что она не дышит, иней на лице. Он испугался, стащил с пролетки, благо вокруг пусто, и отправил по откосу канала в сугроб.

– Там она лежит… И с того часа не стало мне покоя… Приходит она ко мне по ночам, смотрит, молчит, будто я в чем виноват… Так теперь еще днем повадилась… Поедем, ваше благородие, покажу место… Надо ее по-людски схоронить… Чтоб душа ее успокоилась… Иначе не будет мне покоя…

Закончив, Пяткин опустил голову.

– Ты ей лицо платком замотал? – спросил Ванзаров.

– Как же иначе, – согласился извозчик и тут сообразил, что этого полицейский знать не может. – Да как же вы…

Ванзаров сделал успокаивающий жест.

– Ее нашли. Она в мертвецкой Обуховской больницы. Когда ее к тебе посадили?

– Выходит… Во вторник, 22-го… Под вечер, уже стемнело…

– Точное место на Казанской помнишь?

Пяткин так запомнил, что больше туда не сунется.

– Опиши мужчину, который ее подсадил.

Словесный портрет извозчик составил без особых усилий: рост ниже среднего, плотный, лицо круглое, гладко выбритое, неприметное, стрижка короткая, носит кепи, пальто добротное, теплое, одет чисто. Под конец добавил: