История жирондистов Том I - Альфонс Ламартин

Главнокомандующий Мандат сделал свои последние распоряжения, полагаясь на приказания, которые Петион подписал в качестве парижского мэра. Он послал пятьсот человек с пушкой в ратушу, чтобы охранять проход под аркой Сен-Жан, через которую должна была войти колонна Сент-Антуанского предместья. Сверх того, он поставил батальон с двумя пушками на Новом мосту, чтобы оспаривать там проход у марсельцев, прогнать их в предместье Сен-Жермен и отбросить к Королевскому мосту, где пушка павильона Флоры отразила бы их наступление. Для выполнения этих распоряжений, которые сами по себе были основательны, недоставало только надежных войск. Лишь только Мандат отдал эти приказания, как постановлением муниципалитета оказался призван в ратушу. Он колебался между своими предчувствиями и официальной обязанностью: по закону муниципалитет имел власть над национальной гвардией и мог призвать к себе ее командира. Притом Мандат не знал, что этот муниципалитет фактически стал комитетом восстания. Он спросил мнения Редерера, который, также ничего не зная о перемене, совершившейся в ратуше, посоветовал ему туда отправиться.

Мандат сел на лошадь и, в сопровождении 12-летнего сына, отправился по набережным в ратушу. Он поднялся по ступенькам крыльца, насторожился при виде суровых неизвестных лиц. «По чьему приказанию, — спросил его Гюгенен, — ты удвоил стражу во дворце?» — «По приказанию Петиона», — ответил несчастный Мандат. «Покажи это приказание». — «Я его оставил в Тюильри». — «Давно ли это приказание было отдано?» — «Три дня тому назад; я его принесу». — «Зачем ты велел привезти пушки?» — «Когда выступает батальон, за ним всегда следуют пушки». — «Не удерживает ли национальная гвардия Петиона силой во дворце?» — «Это ложь! Национальные гвардейцы исполнены почтительности к парижскому мэру. Я сам, уезжая, раскланялся с ним».

Во время допроса было зачитано письмо Мандата к командиру военного поста ратуши. В нем содержался приказ рассеять сборище, которое отправлялось ко дворцу, напав на него сбоку и сзади. Это письмо оказалось смертным приговором Мандата. Совет постановляет отвести его в тюрьму Аббатства. Президент, отдавая это приказание, делает резкий жест, поясняющий его смысл. Пистолетный выстрел повергает несчастного на ступеньки ратуши, а пики и сабли его приканчивают. Сын, ожидавший его на крыльце, бросается на труп отца и тщетно старается забрать его у убийц. С телом Мандата, брошенным в Сену, исчезает и распоряжение Петиона.

Совет сейчас же назначил Сантерра командующим национальной гвардией вместо Мандата. Петион, наконец возвратившийся домой, нашел у своих дверей шестьсот человек, посланных Сантерром, чтобы стеречь его дом и защищать его жизнь против мнимых козней двора.

Известие о смерти Мандата внесло тревогу в сердца короля и королевы и колебания — в настроения национальной гвардии. Начальник батальона Ла Шене принял на себя руководство, но вся нравственная сила его была сломлена тем, что муниципалитет стал революционным. Судьба Мандата предсказывала Ла Шене его собственную. Два аванпоста у ратуши и у Нового моста уже сдались. Сент-Антуанское предместье, представленное в количестве 15 тысяч человек, прошло через арку Сен-Жан. Марсельцы и предместье Сен-Марсо, 6 тысяч человек, в этот момент переходили Новый мост. Громадная толпа любопытных усилила эту армию, доведя ее численность до 100 тысяч человек. Эта два корпуса соединились на набережной Лувра и беспрепятственно продвигались к площади Карусель. Конные жандармы, расположенные в боевом порядке во дворе Лувра, обнаружив себя окруженными у всех калиток, стали роптать на своих вождей и разделились на два отряда: один продолжал бесполезно занимать двор Лувра, другой выстроился в боевом порядке на площади Пале-Рояля. Со стороны Елисейских полей, с Вандомской площади и с улицы Сент-Оноре не оставалось никакой преграды приливу народа.

Принцесса Елизавета подошла к окну и взглянула на небо. Оно как будто отражало зарево пожара. «Сестра, — сказала она королеве, — идите сюда, взгляните, как занимается заря!» Королева встала, взглянула на небо и вздохнула. Это был последний день, когда она видела солнце в окно, не загороженное железными решетками. Подле королевы и принцессы Елизаветы находились принцесса Ламбаль, принцесса Тарантская, госпожи де ла Рош Эймон и де Жинесту, герцогиня де Турзель, гувернантка детей, и де Мако, де Бузи и де Вильфор, ее помощницы.

Герцогиня де Майи, которой не было накануне во дворце и которую общий с народом образ мыслей сделал подозрительной в глазах двора в первые же дни революции, узнала в эту ночь о предстоящем нападении на дворец, вышла пешком из своей квартиры, бросилась в середину народных волн, осаждавших выходы Тюильри, и старалась проникнуть внутрь. «Пустите меня, — кричала она, — пустите туда, куда призывают меня дружба и долг! Разве у женщин нет чести? Их честь в сердце! Мое сердце принадлежит королеве! Ваш патриотизм состоит в том, чтобы ее ненавидеть, мой — в том, чтобы умереть у ее ног!»

Женщины из народа, тронутые этой безумной верностью, которая пренебрегала смертью, почти силой отвели ведомой.

Около четырех часов утра король вышел из своей спальни и показался в зале Совета. По его измятому платью и беспорядку в прическе видно было, что он успел немного отдохнуть. Но бледность лица, утомленные глаза, опустившиеся и дрожащие уголки рта — все это показывало, что он втайне плакал. Тем не менее на челе короля господствовала все та же ясность, на губах — та же добрая улыбка. Не в человеческой власти оказалось запечатлеть вражду в душе или на лице этого государя. Королева и принцесса Елизавета бросились в его объятья с улыбкой счастья; они увлекли короля в нишу окна и несколько минут тихо там разговаривали. Все движения их выдавали самую нежную дружбу; каждая держала руку короля в своих руках. Он печально смотрел то на ту, то на другую и, казалось, просил у них прощения за те мученья, какие они выносили из-за него.

Спустя некоторое время королева велела позвать Редерера. Он нашел ее в комнате Тьерри, королевского камердинера. Эта комната выходила в маленькую слесарную мастерскую Людовика XVI. Мария-Антуанетта одна сидела близ камина. Это была одна из тех минут, когда реальность, которую не хотят замечать, смутно показывается в первый раз, но, сознавая ее, человек все еще против нее восстает. Редерер не скрыл от королевы того, что неизбежно поразило ее сердце, но просветило ее разум. Он впервые подал мысль поместить короля с семейством под охрану нации; для этого требовалось, чтобы королевская семья появилась среди национальных представителей и поставила себя в положение, столь же неприкосновенное и священное, как и сама конституция. «Если король должен погибнуть, — говорил Редерер, — то пусть он погибнет от того же самого удара, который сразит и конституцию. Но народ остановится перед своим собственным образом, олицетворенным в Собрании народных представителей. Само Собрание не в состоянии будет воспрепятствовать защите короля, который соединит свое существование с его существованием».

Таковы были советы Редерера; Мария-Антуанетта краснела, слушая их. Дюбушаж, честный дворянин и неустрашимый моряк, пришел на помощь смущенной королеве: «Итак, — сказал он Редереру, — вы предлагаете отвести короля к его врагу!» — «Собрание менее враждебно королю, чем вы думаете, — возразил прокурор, — при последнем монархическом голосовании четыреста членов Собрания подали голос против двухсот за Лафайета. Из всех опасностей я избираю меньшую и предлагаю единственный исход, какой оставлен судьбой для спасения короля».

Королева с выражением решимости, как бы стараясь успокоить себя звуком собственного голоса, ответила Редереру: «Милостивый государь, здесь есть войска; время узнать, кто же, наконец, одержит верх: король или мятежные партии».

Редерер предложил выслушать главнокомандующего, который заменил несчастного Мандата. Его спросили, можно ли считать удовлетворительными распоряжения, сделанные для защиты, и приняты ли меры, чтобы остановить колонны, которые идут на королевскую резиденцию. Ла Шене отвечал утвердительно; потом, обратившись к королеве, сказал: «Сударыня, не могу скрыть от вас, что комнаты дворца полны неизвестных людей, присутствие которых не нравится национальной гвардии». — «Национальная гвардия неправа, — возразила королева, — это люди благонадежные». Тогда Редерер сделал намек на то, чтобы король написал Законодательному собранию просьбу о помощи. Дюбушаж отверг эту мысль. «Если это не годится, — возразил Редерер, — то пусть два министра отправятся в Собрание и потребуют, чтобы оно прислало во дворец комиссаров!»

Это предложение одобрили. Жоли и Шампион отправились в Собрание. Там шли прения о работорговле. Жоли, министр юстиции, описал всю опасность положения, настоятельную необходимость принять какие-нибудь меры и объявил, что король желает, чтобы депутация из национальных представителей соединила свои усилия с его для защиты конституции. Собрание, выслушав этот вопль отчаяния, презрительно перешло к очередному вопросу.