Новый Мир ( № 11 2007) - Новый Мир Новый Мир

Совместный роман Лесина, поэта и редактора “НГ Ex libris”, и Лукас, публикующей остроумные сказки для взрослых в той же газете (они выходили и двумя отдельными книгами), наследует традиции “Москвы — Петушков”: здесь есть искаженное пьянством сознание и странствие героев. Нет лишь ерофеевского трагизма, но он и не предусматривался авторами. По сути дела, в книге “По кабакам и мирам” центральный мотив — не самоумаление и поиск выхода, но свободное покорение пространств; вместо единственно подлинного среди химерических псевдомиров, но недостижимого мира Петушков предлагается каскад равновозможных (или равноневозможных) параллельных пространств, в каждом из которых таится опасность, шутя, впрочем, преодолеваемая.

Героям (одноименным с авторами) не увидеть в конце пути кровавую букву “Ю”, не ощутить шило, вонзающееся в горло. По сути дела, это психоделическая экскурсия по альтернативным “Москвам” (только психоделика эта очень почвенна, поскольку сугубо алкогольна). Есть и здесь идеал — своего рода Абсолютный Кабак, вполне успешно, впрочем, заменяемый своими несовершенными отражениями — в каждом из них ведь можно выпить, а привходящие обстоятельства не в счет.

Переходы между мирами размыты (что объяснимо, учитывая состояние наших героев); “Лукас” и “Лесин” (обозначим так путешественников, чтобы не путать их с авторами) попадают в советскую, православно-фундаменталистскую, фашистскую, помешанную на спорте, подчиненную космическому культу, переименованную в Петербург Москву. Городские реалии остроумно трансформируются в соответствии с заданными обстоятельствами, а встречающиеся на пути “Лукас” и “Лесина” персонажи последовательно обретают своих двойников в других параллельных мирах, каждый раз неузнаваемо изменяясь. Бурлескные диалоги алкогольных странников сшивают книгу воедино, хотя и здесь логики искать не приходится (какая уж тут логика).

Не берусь рекомендовать эту книгу ханжам или снобам (а менее всего — тем, кто совмещает в себе эти качества), но любителям Гашека и Юза Алешковского, да и Вен. Ерофеева с Буковски (хотя это уже куда более суровая литература, нежели роман Лесина и Лукас) здесь есть чем утолить духовную жажду.

 

Лев Гурский. Наше всё — всё наше. Под колпаком у Яши и Максима: русско-еврейские расследования в мире книг. Волгоград, “ПринТерра”, 2007, 120 стр.

Вот еще одна веселая книжка. Подписанная псевдонимом якобы живущего в Америке писателя (не будем открывать секрет полишинеля, кто это на самом деле такой), книга иллюстрирована гротескной графикой минского художника Аркадия Гурского, кажется, вполне реального человека. В книге содержатся диалоги двух главных героев “ехидных детективов” Гурского: частного детектива Якова Штерна и честного капитана ФСБ Максима Лаптева. Однако это не детектив, по крайней мере в прямом значении: Штерн и Лаптев расследуют тайны мировой литературы и культуры вообще, выясняя по преимуществу, кто из известных людей и персонажей был еврей, а кто — антисемит. Причем расследование это нарочито гротескно, построено на абсурдистских криптологических загадках, нарочитых сближениях несближаемого и т. д. (так, доказывается, что Шолохов — еврей, а “Семнадцать мгновений весны” — антисемитский фильм).

Никто (кроме заведомых — правда, немалочисленных — противников автора) не сомневается, что Гурский остроумен, язвителен и ради красного словца никого не пожалеет. В романах это лишь один из пластов текстостроения, здесь основной принцип книги. “Наше всё — всё наше” — естественно, сугубо пародийное, игровое произведение. Однако и здесь видится серьезный подтекст.

По сути дела, Гурский сражается с двумя малосовместимыми мифами. С одной стороны, это — криптоистория, теория мирового заговора, поиск сионских мудрецов и т. п., с чем можно бороться только смехом (достается, однако, инверсивно и обратному, положительному, но до комизма гиперболизированному толкованию роли известного народа в мировых истории и культуре). С другой стороны, что менее очевидно, это — деконструкционистские, постструктуралистские, интертекстуальные штудии, могущие также приобретать черты непреднамеренного комизма. Легкое развлекательное чтение оборачивается взглядом иронического скептика-рационалиста, борца с химерами сознания.

 

Анри Волохонский. Воспоминания о давно позабытом. М., “Новое литературное обозрение”, 2007, 112 стр.

Ленинградско-израильско-германский на разных этапах жизни поэт Анри Волохонский, одна из самых загадочных фигур отечественного андеграунда, предлагает непростую по жанру книгу. Это и автобиографические очерки, и литературные анекдоты, и эссе о поэзии и жизни, и стихотворения, и переводы (14-й главы Книги Бытия, Джона Донна и солдатской ругательной песенки о Цезаре в галльском триумфе, взятой из Светония). Иными словами, перед нами “смесь”, синтетический осколочный жанр, давший в новейшей литературе яркие и непохожие друг на друга образцы (“Альбом для марок” Андрея Сергеева, “Записи и выписки” Михаила Гаспарова, “Конец цитаты” Михаила Безродного).

Нелюдимость и экстравагантность Волохонского (сам поэт объясняет их несклоняемостью своего имени и невозможностью образовать от него отчество) выделяют его даже на фоне ленинградской богемы пятидесятых — семидесятых, в целом приветствовавшей анормативное, “авангардное поведение”. Не желая писать традиционную автобиографию (“Многие говорили мне: напиши воспоминания. Так же, как это делают другие. Но кто такие эти „другие”? Вероятно, подразумеваются тоже поэты, что-то такое вдруг вспомнившие. Но меня останавливало то обстоятельство, что один из них уже схлопотал по морде пощечину именно в связи со своими воспоминаниями, которые кому-то не понравились. Там, наверное, было то, что мне самому в этом жанре не по нраву, а именно — донос. А доносов мне сочинять не хотелось”), он начинает повествование не с собственного рождения, а с возникновения Космоса из Хаоса: этот, вроде бы иронический, ход весьма символичен. Волохонский наполняет мистикой быт, а в эзотерических просторах видит форму обыденности. Подробный каталог послевоенной массовой песни (и советской официальной, и городского романса) соседствует с изящным, хотя и отчасти пародийным анализом пушкинских текстов.

Вообще, Волохонский — блестящий филолог, но это филология не системного познания, а частных наблюдений и практических литературных выводов. Вот заметочка о появлении Ираклия Андроникова у Вагинова и Заболоцкого, а вот другая, об одной запятой у Хлебникова: подобные заметки могут показаться мелочами, но именно в россыпях таких мелочей совершаются открытия (вспомним заметочки Харджиева, например). Здесь же — бесценные комментарии к текстам покойного Алексея Хвостенко, поэта и соавтора Волохонского (им, в частности, принадлежит знаменитый благодаря БГ текст песни “Под небом голубым”; у соавторов, впрочем, было: “Над небом голубым…” — как говорится, дьявольская разница!).

В конце книги — то ли эссе, то ли пространное стихотворение в прозе “Некоторые картины из моей комнаты”; здесь бесстрастно — будто бы — описывается интерьер комнаты повествователя, и каждый предмет (обыкновенно загадочно-экзотический) обретает свое лицо, хотя не гиперболизируется, не деформируется, не олицетворяется. Для продуктивной мизантропии Волохонского истории вещей или слов не менее, а может, и более интересны, нежели истории людей.

 

ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ ПАВЛА РУДНЕВА

“Русское варенье” Людмилы Улицкой. Школа современной пьесы. Режиссер Иосиф Райхельгауз. Премьера — 8 мая 2007 года.

Иосиф Райхельгауз ставит первую пьесу Людмилы Улицкой “Русское варенье” как водевиль из современной жизни людей чеховской формации: что случилось с потомками Гаева — Раневской после того, как разрушается их уже дача, осколок поместья. Героев уже нельзя (или по крайней мере трудно) назвать интеллигенцией, но живут они все еще идеологией дворянства, на которую никак не повлияла крутая история страны, — дворянства в упадке, но с прислугой. Людмила Улицкая пишет “Вишневый сад” наоборот — где нет и не может быть никакой жалости к семье, бездарно прожившей накопления своих именитых предков, где взамен жалости и сострадания появляется стойкое, крепкое, неколебимое доверие к “Лопахину” — старшему сыну главной героини, который расправляется с делами со скоростью метеора, может купить, продать, обменять и переселить в еще лучшие хоромы всю паразитирующую семейку разом. Этот персонаж — надежда нахлебников. Мечта о труде, так хорошо озвученная чеховскими сестрами, так и осталась голубою мечтою, о которой так сладко мечтается по утрам.