Дымовое древо - Денис Джонсон

впереди ещё горы всякого дерьма – и бычачьего, и собачьего, и крысячьего… Но ты его не трогай, ты просто огибай его силой мысли.

Сейчас Чёрный Человек не имел в разведвзводе «Эхо» братьев по расе. Чёрный Человек делал то. Чёрный Человек делал сё. У Чёрного Человека было имя, но он держал его в тайне. «Не желаю, чтобы меня звали как-то иначе, чем Чёрный Человек, – настаивал он, – не хочу жить под рабской фамилией, которую белые дали моим праотцам». Нашивку с фамилией он залепил клейкой лентой и никому не рассказывал, что там написано.

Чёрный Человек говорил им: «Я чёрный парень с чёрным членом. Однако не такой уж он у меня и большой. Есть куча пацанов, которые не прочь попонтоваться своим Здоровенным Десятидюймовым Прибором. Но будь ихние десять дюймов такие же, как мои шесть дюймов, этот несчастный мир разлетелся бы на две половинки. Вот какая силища в моём Маленьком Шестидюймовом Приборе!»

Единственными друзьями Джеймса были Фишер и Эванс, но зато такими, что не разлей вода. Ещё, может быть, к нему был расположен сержант. Что же до остального состава разведвзвода «Эхо», то все они общались на каком-то странном жаргоне, так что Джеймс их побаивался, злился на них и страдал от одиночества.

Он болезненно тосковал по дому. Теперь-то понимал, что́ значила для брата Билла возможность набрать в Гонолулу номер и заставить бренчать телефон у матери на кухне. Раскаивался в своей всегдашней неприветливости в общении с братом, когда тот звонил домой. Фантазировал о том, как они смеются и болтают с Биллом, о разговорах с друзьями, о том, как он нагнёт всех этих мудаков из «Эха», мечтал о том, чтобы оказаться где-нибудь в другом месте, где угодно, только не здесь, только бы ни разу в жизни даже не слышать об этом месте.

Можно было взять увольнение и подхватить попутку до главной базы Двадцать пятой пехотной дивизии, а то и вообще доехать до Сайгона на каком-нибудь грузовике с ПЗ. Грузовики ездили каждый день.

Сержик – сержант Хармон – не так уж и отличался от других, как показалось на первый взгляд. Он матерился, пил пиво, хотя лишь одну-две банки за один присест, а единственный его порок, помимо указанных, заключался в том, что он жевал и нюхал табак; некоторое из ребят называли такой табак «снюсом» и тоже его употребляли – из-за восхищения, которое вызывал сержант. Он был старше остальных и отличался классическим обликом героя из фильмов про войну: белокурые волосы, небесно-голубые глаза, загорелое лицо и ухмылка, которая всё сползала на сторону, прямо как у Элвиса Пресли. На одном из его клыков с этой стороны имелась щербинка, но в целом зубы у него были очень белые, и выглядело это вовсе не так уж плохо – Джеймс был бы даже почти не против и сам иметь такую же щербинку, как у сержика. У Фишера тоже был сколотый зуб, но его скол мозолил глаз, так что его вечно хотелось исправить. Военная форма сидела на сержанте как влитая. Его стараниями она производила впечатление, будто в тропиках на самом деле не так уж и жарко.

Флэтт пророчил, что в такой дали, в тени горы Доброго Жребия, жалования им будет не дождаться, но он ошибался, и уже где-то к концу мая Джеймс вычел часть от каждой ежемесячной получки и выслал в Финикс, матери. Однажды она отправила ему ответное послание в виде махонькой записки в большом конверте – приветствие было начёркано на листе розовой канцелярской бумаги, который она, должно быть, где-то украла. Мать благодарила его и писала: «Живём мы ничего, кое-как с Божьей помощью сводим концы с концами».

Во вторую пятницу июня всё пошло немного по-другому. Сутками ранее у Джеймса был день рождения. Они с Фишером и Эвансом выбрались из лагеря «Эха» по законно полагающемуся пропуску и дошли до самого городка. Эванс решил, что сегодня все должны снять себе по тёлочке.

– Не тупите, ребята, – подначивал Эванс, – мы ж на войне. Мы ж мужики!

– Я что-то никакой войны в глаза не вижу.

– Да она ведь тут везде, где только можно, или как минимум где-то недалеко, а я не хочу на ней сдохнуть до того, как успею перепихнуться.

Они вошли в «Фиолетовый бар», и там, на набитых соломой мешках в ряде пристроек за основным помещением Эванс и Фишер потеряли девственность, а Джеймс изменил Стефани Дейл с девчонкой, у которой, по меньшей мере, были не такие ужасные зубы, а может, и вообще не было зубов – он не разглядел, потому что ей не нужно было ни улыбаться, ни что-то говорить, и для того, чтобы приступить к делу, не потребовалось кривить душой, да и искренности тоже не потребовалось – она сразу же застонала как дикарка и увлекла его ввысь в облаке развесёлой похоти.

После трое рядовых встретились в самом баре. У них ещё оставалось шестнадцать свободных часов, но они уже перепробовали всё, что можно было ощутить на этом свете.

Эванс поднял стакан:

– Ну, с пробитием!

– Да хорош.

– Чего такое?

– Не говори: «с пробитием». Это так натужно звучит, чувак.

– Хуюжно! Не натужно. Какой я есть, так я и говорю.

– Какой ты есть? Тебя что, зовут так – «С пробитием»?

– Ща объясню, чуваки, ща объясню, – Эванс отёр подбородок от пива и продолжал: – Ладно, чё уж там, был я лиственником, признаюсь вам чистосердечно. Это самое у меня было первый раз в жизни.

Они таращились на него до тех пор, пока он не вынужден был спросить:

– А у вас как?

– Ага, у меня тоже, – сказал Фишер.

– Ну а у тебя, Ковбой?

– Нет. У меня – не в первый.

– Ох и крепко же ты держишься за свою ложь.

– Да, я такой.

– Чудненько. Ты всегда был на шаг впереди.

– Всё-таки есть одна ложь, с которой пора покончить. Сегодня у меня не девятнадцатый по счёту день рождения, мне всего только восемнадцать.

– Чё?!

– Через плечо!

– Тебе только-только стукнуло восемнадцать?

– А то.

– То есть ещё вчера тебе было… семнадцать?

– Так точно.

– Боже мой! Да ты ребёнок!

– С этого дня – нет.

Эванс потянулся через шаткий столик пожать ему руку:

– А ты опережаешь нас даже сильнее, чем я подозревал.

В честь дня рождения Джеймс несколько раз проставился. Он был счастлив, весел и пьян. Теперь, в краях, где воздух ужасно влажен, а пиво – дёшево и льётся рекой, он по-настоящему понял, какой