Летнее Солнцестояние - Уильям Хорвуд

о том, что от переживаний несчастная кротиха тронулась умом, после чего ее утащила сова.

Но эти слухи, как выяснил Меккинс во время одного из своих путешествий вокруг Болотного Края, не соответствовали действительности. Он набрел на маленькую систему, кое-как вырытую в рыхлой влажной почве, и услышал из нее истошный крик: «Здесь болезнь и смерть!» Меккинса это не столько испугало, сколько заинтриговало — он таки проник в туннели и нашел в них Келью, которая жила здесь в одиночестве уже несколько лет: скрыть свой физический дефект она была не в силах и потому решила скрыться сама. В отличие от кротов, видевших ее прежде, Меккинс не выказал ни малейшего страха или неприязни и вел себя с нею так же, как и с другими кротами. Он был знаком с ней вот уже не один год и потому являлся свидетелем изменений, происходивших с нею. Год от года она становилась все спокойнее и увереннее в себе, ведь и в одиночестве крот может обрести великую мудрость и любовь, пусть жизнь его при этом наполнена, казалось бы, совсем пустячными вещами.

Она отказывалась оставить свою нору, потому что, по ее словам, это было единственное место во всей системе, где ее слабые лапы могли рыть и ремонтировать туннели, даже если они и выходили такими неказистыми. Да, Келью сполна познала горечь одиночества, тем более что ей всегда хотелось выносить потомство, которого — она уже не сомневалась в этом — у нее попросту не могло быть. Именно по этой причине Меккинс и привел к ней Ребекку — он надеялся на то, что Келью отнесется к ней как к собственному детенышу.

Однако уже наутро состояние Ребекки стало ухудшаться. День ото дня она слабела и все больше замыкалась в себе, совершенно утратив всякий интерес к жизни; Меккинс и Келью таскали ей лучших червей, однако Ребекка отказывалась их есть. Свет в ее глазах погас, шерстка утратила былой блеск и стала походить на засохший плющ.

На четвертую ночь Келью растолкала Меккинса и дрожащим от горя голосом произнесла:

— Меккинс, она не выживет... Я не знаю, чем ей помочь. Сосцы, полные молока, набухли и затвердели, она вся горит... Боюсь, нам не спасти ее...

Меккинс грустно повесил хоботок. Он просто не мог поверить в то, что она умирает.

— Ребекка, — прошептал он ей на ухо. — Ребекка, это я, Меккинс! Ты здесь в безопасности, слышишь?

Она зашевелилась и повернула голову в его сторону, посмотрев на Меккинса отсутствующим взглядом.

— Что я должна слышать? — спросила она безучастно. — Их уже нет. Я слышала, как плакал последний. Он забрал их...

— Но ведь здесь так много всего, Ребекка. Цветы, которые ты так любишь, — помнишь, ты показывала мне их? — они расцветут вновь, слышишь? Снова придет весна, вот увидишь...

Меккинс внезапно замолк. Как он ни силился, он не мог найти причин, достаточно веских для того, чтобы ей, Ребекке, вновь захотелось жить и радоваться жизни. Он пожалел о том, что сейчас рядом с ним не было Розы — уж она бы наверняка нашла нужные слова.

Глядя на умирающую Ребекку, Меккинс вдруг почувствовал себя на удивление сильным и крепким, едва ли не впервые в жизни поняв, сколь велик этот дар. Он не раздумывая пожертвовал бы своим здоровьем ради того, чтобы в сердце Ребекки вновь вернулась радость, чтобы она вновь смогла петь и танцевать...

Оставив Ребекку и Келью внизу, он поднялся по туннелю к выходу на поверхность и, припав к земле, уставился на темное ночное небо. Откуда-то с болот донесся характерный крик одинокого бекаса. Лес стоял нем и пуст, казалось, что его уже начала заволакивать непроглядная зимняя мгла.

Меккинс поежился и тут почему-то вдруг подумал о Камне. Причем вспомнилась ему вовсе не кровь Халвера и Биндля, стоявших той страшной ночью в его тени; он увидел Камень таким, каким он предстал перед ним в ту далекую пору, когда Меккинс был кротышом и его привели на вершину холма вместе с другими данктонскими подростками, чтобы над ними был исполнен ритуал Середины Лета, что в ту далекую пору не считалось чем-то зазорным.

Камень потряс его детскую душу своей массой и величием и в то же самое время вселил в сердце покой, ибо рядом с ним Меккинс чувствовал себя в полнейшей безопасности. В ту минуту он забыл обо всем на свете — о собственных жалких стремлениях и надеждах, о старейшинах, исполнявших ритуальное действо, — его охватил безудержный восторг, и он — пусть миг этот был кратким — ощутил себя частью большого доброго мира. Много лет минуло с той поры, и все это время Камень казался ему чем-то бесконечно далеким, ибо то ни с чем не сравнимое мимолетное чувство оказалось погребенным под страхами, вожделениями и сумятицей будней данктонского крота.

Но сейчас то волшебное чувство, хрупкое и едва уловимое, вновь коснулось покровов его души. Он ринулся в глубь туннеля и, подбежав к Келью, спросил:

— Сколько она еще проживет?

— Не знаю, — вздохнула та. — Я попробую дать ей кой-какие травки — их показывала мне мама... Думаю, пару дней она всяко протянет.

— Смотри, — сказал Меккинс, глядя в глаза Келью, — я на тебя надеюсь. Мне нужно сходить в одно место... Я постараюсь вернуться как можно быстрее.

— Куда это ты собрался? — испугалась Келью, уверенная в том, что Ребекке уже не сможет помочь никто и ничто.

— Я отправлюсь к Камню, Келью, попрошу его о помощи и заступничестве. Честно говоря, молиться я не умею, но тут уж ничего не поделаешь...

❦

На путешествие к Камню у него ушли целые ночь и день. Меккинс, которому еще никогда не доводилось молиться, не знал, как следует обращаться к Камню, и поэтому разговаривал с ним примерно так же, как с кротами.

— Она ведь хорошая кротиха... Другой такой я просто никогда не видел. Почему же именно она должна умереть? Какой в этом смысл? Послушайте, я согласен сделать все, что угодно, лишь бы помочь ей...

Камень хранил полнейшее безмолвие.

— Послушайте, — продолжил Меккинс, положив лапы на основание Камня. — Разве можно допустить, чтобы умирала такая юная кротиха? Я видел, как она танцевала на солнышке, слышал ее стишки и песенки... Ведь все это исчезнет вместе с нею. Беда в том, что прочие кроты, обитатели этой дурацкой системы, просто не понимают, как