Кассиопея - Ханна Ким

чему никогда не стать реальностью.

– Это ведь не в первый раз, – впервые за последние полчаса нарушает молчание Чонхо, когда они переступают порог квартиры, – не в первый же.

Мингю замирает на мгновение, не сняв до конца второй кед, а потом выпрямляется. Ему бы лицо сохранить и дурачком прикинуться, но нет смысла. Он понимает, о чем речь. Кивает дергано и идет на кухню.

– Если с тобой что-то не так, – за ним следуют по пятам, – почему ты не говоришь ничего?

– Потому что нечего говорить. – Мингю наливает себе стакан воды. – Со мной все в порядке, и чувствую я себя просто прекрасно.

Почти не врет. Не считая легкой слабости, его самочувствие в норме. Бывало и хуже. Намного хуже.

– Ну да, – фыркает Чонхо, опираясь плечом о холодильник и складывая руки на груди.

– Пока ты не начал втыкать в меня свое недовольство и громко заявлять, что я не должен держать все в себе, – Мингю ставит пустой стакан на стойку и поворачивается к нему, – я повторю еще раз: со мной все в порядке. Я понятия не имею, что произошло.

Врет. Потому что понял.

Чонхо укоризненно смотрит на него и молчит. Выстукивает указательным пальцем по предплечью и вгрызается взглядом до самых костей. А Мингю уже давно научился распознавать все оттенки его молчания.

Кто-то говорит, чтобы достучаться до другого. Чонхо же – молчит. И это лучше любых слов и самых бесконечных предложений.

Мингю даже стакан отпустить не успевает, который сжимал в руке, когда к нему подходят ближе и склоняют голову, кладя ладонь на его щеку. Она холодная. Совсем холодная, хотя вчера было наоборот. У Мингю в горле застревает «не надо», потому что правда – не надо, но миллион «не» множится на пустоту и исчезает. Он опускает взгляд, так и не найдя в себе силы сделать хотя бы один шаг назад.

Весь этот мир кричит ему сейчас: «Тебе пора», а он – не может.

– Чонхо, – тихо зовет Мингю, – у тебя бывало так, что ты жалел о чем-нибудь?

Тот вздрагивает, но руку не убирает, наоборот – скользит ею выше и зарывается пальцами в волосы. Мингю не выдерживает и все-таки поднимает взгляд.

– Да, – говорит Чонхо, – но это случилось только после твоего появления. – У Мингю от этих слов вся жизнь в узел скручивается, и это, кажется, видно по его лицу, потому что Чонхо сразу же продолжает: – Я не думал раньше о том, о чем следовало подумать еще очень давно. Ты меня переубедил.

– О чем ты?

– О Тэёне. Своей гордости. – Он улыбается и глядит в сторону окна. – О матери.

Мингю поджимает губы и чувствует себя странно. Потому что впервые его словам придали так много значения, что значение это через край перелилось.

– А ты? Ты жалел? – спрашивают у него, а Мингю и не нужно отвечать, потому что ответ и так известен. Известен, но он все равно говорит это простое:

– Да. – Кладет поверх чужой ладони свою, сжимает пальцы и опускает их руки вниз. – Иногда я думаю, что вся моя жизнь – одни только сожаления.

Он достает из кармана пачку сигарет, отходит к окну и залезает на подоконник, подтянув к себе одну ногу. Упирается подбородком в колено и закуривает. Пытается собраться как-то, но выходит не очень, потому что это абсолютно бесполезное занятие, если обломки твои разбросаны не только в пространстве, но и во времени. Их уже не собрать.

– Я думаю, у тебя тоже бывали моменты, о которых бы хотелось забыть. Просто стереть из памяти, будто их никогда не было. – Мингю выдыхает дым и глядит на Чонхо, который присел на противоположный конец подоконника. – У меня это были те полгода после смерти бабушки. Пожалуй, самые отвратительные шесть месяцев в моей жизни. Я бы не выкарабкался, если бы в один момент Тэён не психанул и не наорал на меня. Мы подрались тогда, и я ему палец сломал случайно, на косяк толкнув. Он лежал с гипсом и извинялся за то, что вышел из себя, а я стоял над ним и думал только о том, что так больше нельзя. Что мне нужна помощь. – Он затягивается и усмехается, чуть не подавившись дымом. – На тот момент я потерял уже третью работу, потому что просто не выходил в смену. Каждый день пил как не в себя. Курил траву. Трахался с кем попало. Однажды порезал себя. – Мингю неосознанно трет запястье левой руки через рубашку и морщится. – Одним словом, летел вниз по наклонной с таким свистом, что появлялось чувство, будто меня уже никак не остановить.

Чонхо сидит склонив голову, не шевелится почти. Глядит себе под ноги и дергает нижнюю пуговицу на рубашке. Мингю хочется одернуть его, может встряхнуть, заставить посмотреть на себя, но он только пепел в открытое окно стряхивает и снова подносит сигарету ко рту.

– Тот случай с Тэёном на один короткий миг вернул мне рассудок. Я хоть и остался без единого родного человека, но по-прежнему были люди, которые имели для меня значение. И которым я просто не мог причинить вреда. А я причинял. – Мингю бросает бычок в окно и сразу же прикуривает вторую сигарету; воздух в кухне весь пропитывается запахом табака. – Я лег в реабилитационный центр. Сам. У меня диагностировали целый букет всякой хуйни. – Он коротко смеется. – Знаешь, я те три месяца, что там пробыл, забыл почти полностью. Это как карандашный рисунок, который ты наспех стер ластиком: вроде и не осталось ничего на бумаге, но, если постараться, можно разглядеть очертания. Увидеть, где карандаш надавливал сильнее всего.

Чонхо громко выдыхает и садится на подоконник целиком, прижимается спиной к стене, подтягивает к подбородку одну ногу по примеру Мингю, обхватывает ее обеими руками. Сбоку громко капает вода, разбиваясь каплями о дно раковины. За окном все еще светло, ослепительно ярко – глаза режет. Мингю смотрит на рваные облака на небе и понимает вдруг, что они по краям светло-мятные. Будто отблески.

– Если бы меня спросили, что было в те три месяца, я бы не смог ничего толком ответить. Помнил только белые стены, свою койку и пижаму с дурацкими цветочками. Отчасти были виноваты таблетки, которыми меня пичкали, отчасти мое собственное желание отгородиться от реальности. – Мингю путается взглядом в облаках. – Я не помнил, почему меня выписали оттуда, как я покинул эту больницу… Ничего совершенно. Да и мне плевать было. Главное, что спустя те три месяца я напоминал человека и даже пытался что-то сделать со своей жизнью после. Однако последние два года