Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - Сергей Ачильдиев

Надо думать, теперь, с началом войны, Жданов, сидя в Сочи, выжидал, куда ему прикажут ехать. Но в Кремле в те дни царил хаос, там не решались и куда более важные вопросы. Самостоятельно, без разрешения Хозяина, вернуться в Москву Жданов, очевидно, боялся, а ехать в Ленинград не хотел. Работа в Кремле была не просто престижней, там находились главные рычаги власти, и, значит, реальная возможность на равных бороться с заклятыми врагами — Берией и Маленковым, плюс к тому — если, неровен час, что случится со Сталиным, находясь в Москве, можно было сразу со второй ступеньки партийной лестницы перескочить на первую. Смольный же не сулил ничего, кроме опасности, потому что оборона Ленинграда — громадный, самостоятельный и очень рискованный участок работы.

Конечно, это всего лишь предположение. Но оно во многом проясняет дальнейшее. И то, почему при появлении в Ленинграде, «по свидетельству сына А. Кузнецова… у Жданова произошёл нервный срыв, он не мог работать, появляться на людях и был изолирован в личном бункере, а руководство обороной перешло к Кузнецову» [13. С. 165]. И то, почему город оказался совершенно не готовым к осаде. И наконец, то, почему Жданов был так поразительно безынициативен, что особенно бросалось в глаза на фоне деятельного, энергичного Алексея Кузнецова. Неслучайно, когда Даниил Гранин уже в 1978 году расспрашивал Алексея Косыгина о блокаде, тот «ни разу не помянул Жданова, ни по какому поводу» [11. С. 126]. Критиковать одного из высших партфункционеров, пусть даже давних времён, Косыгин считал для себя непозволительным, а сказать о Жданове что-либо положительное ему было явно нечего.

Другими словами, второй человек в партийной иерархии и руководитель второго по величине и значимости города страны не только плохо знал ту работу, которая на него вдруг свалилась, но, судя по всему, не любил её и не хотел ею заниматься. Больше того, Жданов, скорей всего, не любил и сам Ленинград: он никогда здесь не жил, ленинградские улицы, площади, набережные, заводы, учебные институты, научные центры знал больше по названиям и уверенно ориентировался только в смольнинских коридорах. И опять-таки, такова была суть номенклатурной системы, выстроенной Сталиным: чем выше поднимался чиновник во властной пирамиде, тем важней для него было только одно — удержаться на своём месте и двигаться дальше. Всё остальное — судьбы родных, друзей, подчинённых, руководимых ведомств, городов, областей, республик — представлялось второстепенным, а то и вообще не имеющим значения.

В отсутствие Жданова, который находился в осаждённом Ленинграде, всю идеологическую работу в стране возглавил Александр Щербаков, ставший кандидатом в члены Политбюро, секретарём ЦК и начальником Политуправления Красной армии. А Георгий Маленков и Лаврентий Берия настолько усилили свои позиции, что уже 26 августа 1941 года прибыли в Ленинград в составе большой комиссии, чтобы инспектировать деятельность Жданова, ещё совсем недавно занимавшего более высокую строку в негласной сталинской табели о рангах. Причём инспекция эта завершилась важными решениями, которые служили руководителю города явным укором, потому что он сам должен был принять эти меры, и гораздо раньше. В частности, предлагалось срочно прекратить коммерческую торговлю продуктами питания, а также создать к началу октября полуторамесячный запас продовольствия.

И ещё один, самый тяжкий, для Жданова итог — резко ухудшившееся отношение к нему Сталина. По мнению Косыгина, высказанному много лет спустя, отношение ухудшилось потому, что «это Берия постарался…» [11. С. 126]. Вероятно, не только Лаврентий Берия, но и Георгий Маленков. А скорей всего, даже не столько они оба, сколько сам Жданов. Когда с середины августа обстановка под Ленинградом стала резко ухудшаться буквально с каждым днём, Сталин выразил жёсткое недовольство не только развитием событий на подступах к городу, но и действиями местных руководителей.

В директиве Главному Командованию войсками Северо-Западного направления, подписанной 17 августа, в частности, говорилось: «Ставка не может мириться с настроениями обречённости и невозможности предпринять решительные шаги, с разговорами о том, что уже всё сделано и ничего больше сделать невозможно» [16. Т. 1. С. 58]. Через пять дней состоялся первый крупный разговор Сталина с Андреем Ждановым и Климентом Ворошиловым, который командовал войсками на северо-западе страны и напрямую отвечал за оборону Ленинграда. Конкретно речь шла о создании в Ленинграде Военного Совета обороны города, что вызвало у Верховного крайне негативную реакцию. В этом решении он увидел не только превышение полномочий своих ставленников, но и немалую опасность политических последствий. Однако, по большому счёту, Сталин был крайне раздражён другим — пассивностью обоих руководителей, их неспособностью хотя бы более или менее эффективно противостоять противнику и попытками ввести Кремль в заблуждение относительно быстро изменяющейся обстановки. Жданов и Ворошилов соглашались во всём, уверяли, что делается всё возможное, даже просили прощения, ссылаясь на перегруженность работой. Но и после этого ничего в характере их деятельности не изменилось. Относительная стабилизация в обороне Ленинграда наступила только после того, как 10 сентября на посту командующего Ленинградским фронтом появился Георгий Жуков и когда германское командование получило приказ Гитлера не вводить войска в Ленинград, а уморить его голодом в ходе блокады.

Параллельные заметки. В каких отношениях находились летом и в начале осени 1941 года Жданов и Ворошилов? В какой степени Жданов доверял Ворошилову как военачальнику? Видел ли Ворошилов в Жданове надёжного соратника в оправдании перед Сталиным за то, что гитлеровские войска дошли до самого Ленинграда и едва не взяли город? Как часто эти два человека советовались друг с другом не как функционеры режима, а просто как люди, оказавшиеся в таких сложных обстоятельствах? Поддерживал ли хотя бы один из них какие-то дружеские отношения с кем-то ещё в городе? Все эти вопросы — риторические. Ни в научной, ни в мемуарной литературе ответов на них нет.

* * *

На протяжении всех блокадных дней не только, как тогда выражались, «головка» города, но и руководители среднего звена партийного и советского аппаратов жили совершенно обособленной жизнью — вполне сытно и комфортно. В 1942 году на очередном заседании бюро горкома партии Алексей Кузнецов даже вынужден был призвать партактив «войти в положение граждан города, которые были подвержены серьёзным психологическим перегрузкам». «Ведь мы и лучше кушаем, — говорил он, — спим в тепле, и бельё нам выстирают и выгладят, и при свете мы» [16. Т. 1. С. 103]. Больше того, часть ленинградской партийно-государственной номенклатуры не брезговала и мародёрством, за бесценок скупая у голодающих горожан антиквариат, ковры, ювелирные драгоценности, произведения искусства…

Но и это ещё не всё. В блокаду, как и до войны, низовые руководители многократно обманывали своё же ленинградское начальство, а то не менее старательно приукрашивало трагическую блокадную действительность в глазах столичного руководства. Сам Жданов в своих отношениях с Москвой регулярно прибегал к «лакировке действительности», хотя прекрасно понимал, что это бесполезно, поскольку его деятельность неусыпно контролируется местным управлением НКВД. Так, в конце августа и в сентябре 1941 года Сталину несколько раз пришлось попрекать ленинградское руководство за то, что оно не информирует ГКО о важнейших аспектах обороны города, а некоторые вещи пытается утаивать. Уже в 1944-м в ждановской справке «Об отоваривании продовольственных карточек населению г. Ленинграда за 1942 г. и 1943 г.» первый же абзац содержал вопиющую ложь: «Установленные нормы продовольственного снабжения г. Ленинграда за период с 1 января 1942 г. по 31 декабря 1943 г. ежемесячно отоваривались регулярно и полностью в ассортименте, утверждаемом Военным Советом Ленинградского фронта» [16. Т. 1. С. 160].

В советской системе тотальная секретность всегда была замешена на тотальном обмане. Малейшие проявления своих изъянов и пороков, ошибок и провалов режим — на всех ступенях партийно-административной лестницы — старался превратить в тайну не только для собственного народа, но и для собственного начальства. Так изымалась правда и знание о ней. Поэтому даже высшие руководители государства нередко жили в плену мифов о настоящем и прошлом своей страны.

* * *

Долгое время после войны правду о том «смертном времени» утаивали и рядовые блокадники. Некоторые — потому что в те годы жили неправедно, а то и просто преступно; это про них давным-давно в русском народе было сказано: «Для кого война, а для кого мать родна». Но большинство — потому что вспоминать о блокадных днях значило снова, пусть даже мысленно и хотя бы ненадолго, вернуться туда, в постоянную пытку голодом, холодом, бомбёжками, обстрелами, смертью близких. И ещё одну пытку страшно вспоминать — нравственно-психологическую…