Голем и джинн - Хелен Уэкер

Она отыскала пустой тупиковый переулок, в котором не было ни открытых окон, ни любопытных глаз, немного послушала, напрягая все свои чувства, но уловила только обычную мешанину сонных мыслей за стенами домов. Если полиция уже ищет ее, сюда они вряд ли скоро доберутся. Она не испытывала ни колебаний, ни сожалений. Только удивление от того, как быстро все кончилось.

Вытащив из-под блузки тяжелый золотистый кулон, она минуту подержала его на ладони. Интересно, как все случится? Она упадет и останется неподвижно лежать в переулке? Или превратится в кучку пыли? Почувствует ли она, что происходит, или просто перестанет быть? Она была спокойна и возбуждена одновременно, как будто спрыгнула с большой высоты, а теперь смотрела, как земля стремительно поднимается ей навстречу.

Большим пальцем она нажала на замок медальона. Крышка отскочила, обнажив пустое медное нутро. Записки не было. Она просто исчезла.

Женщина долго с недоумением смотрела туда, где когда-то лежал сложенный листок. Может, она потеряла его уже давно и не заметила этого? Или кто-нибудь украл его? Вся эта ночь была такой призрачной, что, может, его никогда и не существовало и она все просто выдумала: равви, его смерть, конверт в его руке.

С усилием она заставила себя думать. Ей придется найти другой выход, но какой? Ясно, что доверять себе она больше не может. Она принимает ужасные решения и уступает слишком многим соблазнам. Может, ей удастся найти кого-то, кто будет присматривать за ней, как это делал равви? Кого-то честного и ответственного. И не обязательно даже рассказывать этому человеку о том, что она такое: она будет просто жить по его примеру, а он защитит ее, даже не зная, какое добро делает.

Решение, когда оно было принято, показалось единственно возможным. Наверное, все это время она шла к нему.

Этим утром Майкл Леви пошел в приютный дом раньше, чем обычно. Он плохо спал ночью, его мучили дурные сны, из которых он помнил лишь отдельные отрывки. В одном из них покойный дядя брал его за плечи, дабы сказать что-то очень важное, чего он не должен забывать, но ветер уносил дядины слова прочь. В другом он подходил к грязной, полуразвалившейся хижине, из окна которой на него смотрели чьи-то злые глаза, словно дело происходило в старинной сказке. После этого он уже не смог уснуть, поэтому вскоре свернул свой тюфяк, оделся и пошел на работу.

Майкл совсем выдохся за последнее время. Каким-то чудом ему еще удавалось поддерживать приютный дом на плаву, но бывали моменты, вроде этого утра, когда ему казалось, что он лишь затягивает агонию. Что еще хуже, другие еврейские благотворительные организации начинали все чаще присылать ему тех, кому не могли помочь сами, словно считали его волшебником, способным добывать хлеб и свободные койки из воздуха. Майкл отказывал им, когда находил в себе силы, но все равно приютный дом был загружен сверх всяких норм. Среди его работников воцарилось уныние, и даже несгибаемый Джозеф Шаль стал в последнее время угрюмым и раздражительным. И кто упрекнул бы его за это? Надо было что-то менять, и менять срочно. Им всем нужна была новая надежда.

Майкл свернул за угол и сразу же увидел темную фигуру, сидящую на крыльце приютного дома. Он чуть не застонал вслух, решив, что это очередной новенький, рассчитывающий на место, но фигура выпрямилась, и оказалось, что это женщина, высокая и стройная. Он узнал ее, и сердце вдруг подпрыгнуло в груди.

— Здравствуйте, Хава, — сказал он.

Ему не хотелось спрашивать, зачем она пришла, — несомненно, ее прислали с каким-нибудь мелким поручением, и она сразу же уйдет обратно.

— Майкл, — негромко заговорила она, — я бы хотела стать вашей женой. Вы женитесь на мне?

Неужели это происходит на самом деле? Наверное, да, потому что даже в самых смелых своих фантазиях он не заходил так далеко. Он протянул руку и прикоснулся к ее щеке, еще не смея поверить. Она не отстранилась от него. Она не приблизилась. Она только смотрела прямо на него, и в ее темных неподвижных глазах он видел свое отражение с протянутой рукой.

* * *

Было уже три часа ночи, а на Бауэри все еще толпились мужчины и женщины, звучали крики и пьяный смех. Из открытых дверей борделей и игорных заведений доносилась музыка, но в общем веселье слышалось все больше безысходности. Жулики искали в толпе своих последних на эту ночь жертв; проститутки свешивались из окон, рассматривая прохожих жадными и расчетливыми глазами.

В самую середину этой вакханалии Джинн спустился с той самой крыши, где расстался с Големом. Он шел посреди улицы, не замечая ни толпы, ни любителей поживиться, которые, распознав гнев и обиду в его глазах, отворачивались в поисках более легкой добычи. Он видел перед собой только Голема, с растрепанными волосами, в обгоревшей одежде. Он слышал только обвинения, которые она бросала ему. Помнил только о бесповоротности их прощания.

Что ж, пусть будет так. Теперь она легко может сдаться полиции и стать мученицей, о чем всегда и мечтала. Или может вернуться в свою тесную клетку, шить и печь хлеб до скончания века. Ему было наплевать на это. Он с ней покончил.

Джинн шел на юг, и толпа постепенно поредела, оставив после себя лишь отдельных нищих бродяг. Он не стал поворачивать на юг к Маленькой Сирии. Там его ждала только мастерская или душная комната, о которой ему даже думать не хотелось.

Через какое-то время он достиг Бруклинского моста и остановился в его тени. Джинна всегда восхищал этот мост, его элегантный изгиб и те невероятные усилия и талант, которые потребовались для его создания. Он отыскал вход на пешеходную дорожку и дошел по ней до того места, где кончалась земля и начиналась вода. Под ним на волнах подпрыгивали лодки, их борта терлись о сваи. Если захотеть, можно просто пересечь мост и отправиться куда глаза глядят. Чем больше он думал об этом, тем соблазнительней казался ему такой план. Ничто не держит его на Манхэттене. Он может отбросить все притворство, прекратить строить из себя человека и просто шагать вперед, никогда не уставая и никогда не останавливаясь! Земля будет мелькать под ним, как уже было когда-то!

Он стоял над водой, напрягшись всем телом, и готовился сделать первый шаг. Мост разворачивался перед ним, уходя вдаль полосой стали и мерцающих газовых огней.

Вдруг все напряжение покинуло его тело и сменилось непробудной усталостью. Все это бесполезно. Что ждет его на другой стороне моста? Опять бесконечные люди и дома, построенные еще на одном острове. Он дойдет до его конца, и что потом? Бросится в океан? Можно сделать это и прямо сейчас.

Джинн чувствовал, как Вашингтон-стрит тянет его к себе, словно птицу, угодившую в силок. Тянет — Дюйм за дюймом. Там не было ничего, чего бы он хотел, но больше идти было некуда.

Арбели разжигал горн, когда Джинн вошел в мастерскую.

— Доброе утро, — приветствовал Арбели партнера. — Ты присмотришь за мастерской? У меня есть дела в разных местах, а потом я хочу повидать мать Мэтью. Сомневаюсь, что она знает, сколько времени он проводит здесь.

Джинн молчал. Арбели поднял на него глаза, и его лицо вытянулось.

— Что с тобой?

Пауза.

— Почему ты спрашиваешь?

Арбели хотелось ответить, что Джинн выглядит так, словно у него разбито сердце, словно он потерял что-то невероятно ценное и тщетно искал это всю ночь, но он сказал только:

— У тебя совсем больной вид.

— Я не болею.

— Я знаю.

Джинн опустился на скамейку:

— Арбели, ты можешь твердо сказать, что доволен своей жизнью?

«О господи, — вздохнул жестянщик. — Что-то точно случилось». Он нервно задумался.

— На такой вопрос трудно ответить. Но да, я думаю, что доволен. Дела идут хорошо. Я сыт и посылаю деньги матери. Я много работаю, но я люблю свою работу. Не многие могут сказать про себя то же.

— Но ты живешь так далеко от дома. У тебя, насколько я знаю, нет женщины. Каждый день ты делаешь одно и то же, и только я составляю тебе компанию. Как ты можешь быть доволен?

— Все не так уж плохо, — покачал головой Арбели. — Конечно, я скучаю по своим родным, но здесь мне удалось добиться большего, чем было бы возможно в Захле. Когда-нибудь я вернусь в Сирию, найду себе жену и заведу семью. А сейчас что еще мне надо? Я никогда не мечтал о богатстве или приключениях. Я просто хочу зарабатывать и хорошо жить. Но я ведь совсем простой человек.

Джинн безрадостно рассмеялся, потом наклонился и обхватил голову руками. Это был удивительно человеческий жест, и Арбели пронзила жалость. Донельзя огорченный, он отвернулся к горну. Будь это не Джинн, а кто-нибудь другой, он отправил бы его побеседовать с Мариам: это всегда действовало успокаивающе. Но Джинн, разумеется, не мог этого сделать, не утаив самого важного. Выходит, Арбели был единственным, с кем Джинн мог говорить откровенно. При одной этой мысли ему захотелось помолиться за них обоих.