Четвертый Рим - В. Галечьян

— Мне показалось, или так и есть на самом деле, что жители разделены по зонам?

Регент невольно поморщился от формулировки вопроса, но не выказал раздражения.

— Если я правильно тебя понял, ты имеешь в виду, что разные сословия живут у нас в разных местах? — переспросил он и обстоятельно ответил: — Действительно в соответствии с человеческой природой и наклонностями жители города разделились как бы на шесть категорий. Причем две из них совсем небольшие: это люди интеллектуальные, обладающие знаниями и желанием управлять городом, и особенно чувствительные артистические натуры людей искусства. Первые предпочитают загородные виллы и коттеджи в парковой зоне, богему мы расселили вокруг административного центра на Фонтанке и Васильевском острове. Их как бы окружают кольцом люди мужественные из сил самообороны, национальной гвардии и общественного порядка с зоной расселения в районах бывших казарм царских Измайловского, Семеновского и других полков. Правый берег полностью перестроен предпринимателями под жилье по их вкусу, а городские окраины заняты клерками, рабочими и обслугой. За парковой зоной город опоясывают фермерские хозяйства. Правда, многие не хотят жить в городе и перебираются в пригороды.

— И что, народ внутри сословий не общается совсем? — продолжал допытываться Пузанский.

— Никто этому не препятствует, но мы не приветствуем вмешательство сословий в чужие дела. У нас не общенародное государство и потому каждый должен заниматься своим делом. Руководят немногие, только действительно способные, во-первых, в силу своих природных задатков и одаренности и, во-вторых, вследствие долголетней подготовки. Как кухаркам отводится кухня, так и каждому гражданину отводится какое-нибудь особое занятие и положение, соответствующее его возможностям. Таким образом нам удалось сплотить разнообразные и даже разнородные части нашего города-государства в целое, запечатленное единством и гармонией, не так, чтобы лишь кое-кто был счастлив, но так чтобы счастливы были все жители. Более того, постоянные рост и благоустройство нашего города позволяют предоставить всем сословиям возможность иметь свою долю в общем процветании соответственно их природным данным, — тут регент резко развернулся на месте и обратился к Пузанскому: — Может ли, по-твоему, быть большее зло для полиса, чем потеря им единства и распадение на множество частей? И может ли быть большее благо, чем то, что связует полис и способствует его единению?

— Не спорю, вы многого добились, — проговорил Пузанский. — И в чем ты видишь основные причины?

— Помощь Европы и возвращение императора, помогшие обрести веру в справедливость. Его императорское величество, — сказал регент, и Пузанский в который раз удивился: «Как все-таки похож на отца», — обладает одним качеством, которое потерялось в разрывах семнадцатого года и так и не было найдено всеми посткоммунистическими режимами от Ельцина до Лиги почвенников: он в самом деле принимает решения и законы для народа. Любое мое предложение он пробует на остром таком осельце, который называется «народная польза». Да, его можно обмануть, подставив ему дезинформацию, подменив народное мнение социологическим опросом. Естественно, можно фальсифицировать итоги выборов, чем, кстати, Москва грешит с девяносто первого, но нельзя изменить чувство государя к его народу.

— Никто не ставит под сомнение прекраснодушие государя, — отозвался Пузанский уклончиво, — хотя для меня, противника любой диктатуры, монархия не лучший сорт правления. Но, уважаемый друг, ты забываешь, что истинной столицей империи осталась все-таки Москва, а ваш европеизированный город — просто белая ворона в российском курятнике. Государь, француз по месту рождения, языку, воспитанию. Да одна только речевая стихия так отполировывает личность, что ей форму поменять почти невозможно. Если заштатный восточноевропеец практически не в состоянии войти в нашу азиатскую душу, то как это может сделать человек утонченной культуры?

— А кровь? Разве могут два-три поколения уничтожить кровь, разлитую по жилам царей. Я не буду спорить, но я в силах устроить аудиенцию, и ты сам увидишь, кто из нас прав. Если бы мы не понимали, что есть Россия, разве мы отгородились бы таможенными и воинскими барьерами от остальной Руси. Мы хотели бы послужить для остальной России примером, как может обыкновенный человек жить в достатке, не боясь преследований госорганов, а, наоборот, свободно осуществляя гарантированные ему конституцией права. И надо сказать, в какой-то мере мы этого добились.

— А что будет с вами, если Москва и прилегающие к ней губернии сомнут царских наместников и установят режим национальной диктатуры? Вы думаете, что удержитесь в вакууме? Думаете, в самом Петербурге мало националистов, которые только и ждут нужного момента, чтобы подставить вам подножку? Дружище, ты ошибаешься в главном. Ты думаешь, что народу нужна свобода личности, благосостояние, самоуважение и т. д. Тогда объясни мне, если ему все это нужно, почему он никогда этого не имел. И что может помешать народу взять те права, которые он захотел бы. Да, я охотно соглашусь с тобой, что волей исторического процесса народ был загнан в семидесятилетнюю резервацию, а тот, кто поближе подходил к так называемой «запретке» — ничейной земле между внутренним и внешним ограждением «зоны», — расстреливался. Однако ограда сгнила и развалилась, часовые посыпали голову пеплом и публично раскаялись, а стадо? Как любое стадо, застыло у отделяющей от воли черты и не хочет идти дальше. И не пытайтесь его выгнать на волю. Затопчут.

Регент усмехнулся. Еще не старый, лет на десять моложе Пузанского, он отличался от него своей подтянутостью и моложавым видом, словно гончий жеребец рядом с быком.

— Ты, как я понимаю, пришел с ультиматумом, — и тонкая усмешка проскользнула в его усах. — Я знаю наших национальных лидеров и цену им тоже знаю. Но спор наш перешел рамки политической интриги, к ней мы еще вернемся, и мне кажется, ты не до конца осознаешь, чьи интересы пришел ко мне представлять.

«Я-то понимаю, это ты, мил-человек, не понимаешь, что сидишь голой жопой на дульной части ствола. И снаряд уже в казенке. Попробуй объяснить, так ведь гордые мы очень, не захотим поверить», — рассудил про себя Пузанский, но не стал вступать в полемику. Тем не менее вслух он сказал, правда, не очень заботясь об искренности интонации:

— Извини, отвлекся, Александр Анатольевич.

— Я тебе вворачиваю только одну мысль, а ты от нее отмахиваешься, как девственница от голого мужчины, — насмешливо заметил регент. — Единственный вопрос, который интересовал всех правителей России от Троцкого до ваших Топоровых и компании, это вопрос личной власти. И когда пришла монархия, которая укорачивает им руки, не дает властвовать для себя, то, конечно, такую монархию надо свергнуть. Вся беда в том, что, во-первых, национальный вопрос для русских встал очень остро в связи с сокращением территории собственно России после двух Севастопольских и Русско-татарской войны. Три проигранные микровойны доломали империю, но посмотри, везде в десятках самостоятельных княжеств все князья — потомки или ставленники бывших первых секретарей.

— Да это частность, — с досадой сказал Пузанский. — А общее то, что, во-первых, разруха и хаос господствуют во всех частях бывшей империи, кроме Петербурга, который запродался Европе, чем дал отличные шансы национал-пропаганде, во-вторых, несмотря на полное обнищание, а может, и благодаря ему мысль о национальном реванше, пожалуй, единственное, что находит отклик во всех слоях общества. Положение империи в силу этих причин неустойчиво, и ее политика нуждается в корректировке, для чего в окружение государя должны прийти новые люди. Иначе неизбежен новый путч.

Наконец слово было сказано, и вся соль теоретических построений растворилась в четко поставленном ультиматуме.

— Это значит, — выговорил регент отчетливо, — что я должен решительно порвать с тем государственным курсом, который провожу уже десять лет. Я должен отказаться от договоров с Европой, передать ключевые посты в правительстве националистам и всякой сволочи, принять законы, прекращающие иностранные инвестиции в промышленность и землю. Практически запретить предпринимательство и уничтожить туризм — пожалуй, самую важную статью доходов казны. И так своими руками я должен ликвидировать то, за что мучительно боролся все эти годы. Может, мне и институт монархии ликвидировать? Верноподданный народ на коленях попросит монарха уехать полюбовно без крови в теплую Францию и споет ему на прощание песенку или прочитает стихи: «Пора, мой друг, пора, душа покоя просит!» Да ты прекрасно знаешь, что я этого никогда не сделаю, а, наоборот, приложу все усилия чтобы уничтожить заговор.