Homo Фабер. Назову себя Гантенбайн - Макс Фриш

О нет, поверить в свою смерть не так-то легко. Может быть, эта карточка имеет в виду вовсе не его? Когда врач возвращается в комнату, Эндерлин уже снова сидит в кресле, где ему полагается сидеть, руки его на мягких подлокотниках слева и справа, два рукава халата, две белые повисшие кисти рук, и врач говорит:

— Прости!

Эндерлин, больше смущенный, чем потрясенный, глядя в окно, делает вид, будто ничего не случилось.

— Прости! — говорит Бурри.

— Да, пожалуйста, — говорит Эндерлин.

Затем, закрыв окно, Бурри, этот колосс мужской доброты, снова садится за свой письменный стол, снова сует в рот сигару, которую оставил в пепельнице с серебряными ящерицами, сигара еще горит, не так уж долго, значит, заставил он ждать Эндерлина.

— Я понимаю, — говорит Бурри и словно бы что-то ищет, рассеянно, во рту окурок, который ему приходится заново, поспешными затяжками, раскурить, прежде чем продолжить фразу, — я понимаю, — повторяет он и, когда сигара наконец раскуривается, словно бы забывает, что хотел сказать, вместо этого берет карточку и, не глядя на нее, говорит: — Тебе интересно узнать результат нашего последнего обследования?

Эндерлин улыбается.

— Каков же он? — спрашивает Эндерлин и сам удивляется своему спокойствию, тогда как врач явно испытывает настоятельную потребность доказать теперь еще и точными цифрами, почему Эндерлин вправе считать себя, так сказать, выздоровевшим.

— Я понимаю, — говорит он в третий раз и вспоминает, что он хотел сказать. — У тебя уже терпение лопнуло, но до субботы я тебя не отпущу, — говорит он с товарищески грубоватым смешком, грубоватость должна показать, что он и в самом деле считает Эндерлина здоровым и способным сопротивляться, хватит щадить его, — не раньше субботы, — говорит он с угрожающей непререкаемостью, и дальше следуют цифры, процент белых кровяных шариков, процент билирубина, цифры, которые Эндерлин часто слышал и в конце концов ввел в свой лексикон, благодаря чему он, хоть и не зная по сути, что эти цифры значат, сам может судить, насколько эти цифры действительно изменились к лучшему, на радость Бурри, который считывает их с оборота карточки.

— Да, — говорит Эндерлин, — это прекрасно, — видя за окном здоровых рабочих.

— Дорогой мой, — говорит Бурри, обнаружив, что он в одиночестве со своей радостью, — все могло обернуться иначе!

Эндерлин кивает.

Втайне, в то время как они притворяются, что смотрят друг другу в глаза, он подсчитывает: год, значит, один год, а сейчас апрель…

Эндерлин кивает.

— Пожалуйста! — говорит Бурри, словно чувствуя недоверие, и показывает эти цифры, черным по белому, то есть красным по белому. — Вот! — говорит он, вручая карточку, а потом Бурри откидывается в кресле, курит, ждет, добавляя только: — Полтора месяца назад у нас было еще 27 %.

Эндерлин читает: билирубин 2,3 %, но он не отваживается перевернуть карточку и прямо потребовать объяснения у Бурри, а молчит; как врач Бурри знает, что известная апатия входит в данном случае в картину болезни, но хоть немножко интереса к своей удаче этот славный Эндерлин мог бы уж проявить, он считает, Бурри ведь не нужно оваций, но Эндерлин, когда он вот так держит карточку, слишком уж апатичен.

— Дорогой мой, — говорит он, — нам повезло.

Эндерлин возвращает карточку.

— 27 %! — говорит врач. — Мы тогда это скрыли от тебя, но так было, — говорит он, снимая трубку зазвонившего телефона, недовольный тем, что его прервали. Звонок не деловой, речь идет о регате через воскресенье, и Бурри, взглянув на Эндерлина в знак извинения, листает календарь, разговор оказывается недолгим, однако достаточно долгим, чтобы потом, раз уж их прервали, говорить не о билирубине, а о будущем, сперва об июньской регате, но главным образом о будущем Эндерлина, о его поездке в Гарвард, отложенной из-за болезни, о его карьере стало быть, причем Эндерлин делает над собой усилие, чтобы говорить об этом как о реальности, усилие заговорщика, который должен скрывать то, что он знает о будущем.

— Два месяца, — говорит Бурри, — два-три месяца в Тараспе или Кьяпчьяно, тебе, конечно, надо себя поберечь, это ясно, — говорит он и листает тот же календарь, где записаны его регаты. — Мергентхайм[157] тоже неплохо.

Он сам замечает, что повторяется, вообще-то ему это несвойственно, Эндерлин делает его неуверенным: по сути, он не говорит ничего, чего уже не сказал.

— Конечно, тебе надо себя поберечь, — говорит он и расстегивает свой белый халат.

Эндерлин делает над собой усилие.

— Кьяпчьяно мне больше по душе, — говорит он.

— Как тебе угодно! — говорит Бурри и снимает свой белый халат, в сущности торопливо, но он не решается показать, что торопится. — Сегодня вторник, — говорит он, — в пятницу сделаем анализ еще раз.

И это он уже говорил.

— Гарвард ведь прекрасный город! — говорит Бурри, моя руки, потом вытирая их, и Эндерлин кивает. — 2,3 %, — говорит Бурри, словно нужно еще раз вернуться к этому, и комкает карточку, он получил эти данные по телефону, до того, как Эндерлин вошел в кабинет, цифры уже внесены в историю болезни, он бросает карточку в корзину для бумаг и говорит: — Не беспокойся.

С этими словами он надевает пиджак.

— Я знаю, — говорит он, немного помешкав из-за пиджака, — я всегда твердил о 1,5 % и заявлял, что не выпущу тебя раньше, я знаю, но вот увидишь, — говорит он и оглядывается, не забыл ли он чего-нибудь, — в пятницу мы сделаем анализ еще раз.

Бурри нужно теперь уйти, и Эндерлин, у которого нет сил встать, был бы рад, если бы он ушел, Эндерлин чувствует себя уже только декорацией, скрывающей его, Эндерлина, распад, когда предупредительный Бурри, чтобы не обидеть его тем, что торопится, продолжает говорить — еще раз о Гарварде! — и столь же рассеянно, как и сердечно, спрашивает, сколько, собственно, Эндерлину лет.

— Сорок два, — говорит Бурри, — это не старость.

Бурри старше.

— Дорогой мой, — говорит Бурри, теперь в непромокаемом плаще, — в сорок два я только начинал жить!

Рукопожатие.

— Не веришь? — спрашивает Бурри и начинает восхвалять возраст мужчины как раз после сорока двух лет, да, даже в сфере любви исполнение желаний только еще предстоит, факт, установленный опытом, Эндерлин должен иметь это в виду, смеется он и уходит…

Эндерлин один…

Но дверь открыта, и он не решается подойти к корзине для бумаг, чтобы еще раз взять карточку. Чтобы прочесть это еще раз, черным по белому. Зачем? Эндерлин поднимается, делает вид, что он замечтался или что-то в этом роде. В коридоре, где он уже неделю закалял себя ежедневными прогулками, он встречает Эльке и тоже улыбается, чтобы не поколебать ее сестринскую уверенность, что ему с каждым днем все лучше и лучше.

Я представляю себе:

Эндерлин хоть и верит, что та карточка имеет в виду его, но не верит, что пророчество сбудется; он просто не верит этому. «Бурри тоже может ошибиться!..» Один в своей белой палате, которую тем временем убрали, он все-таки приходит к заключению, что Гарвард, на который он и без того смотрел лишь как на трамплин, теперь отпадает. Но что делать, если он не поедет в Гарвард? И когда входит сестра, чтобы внести из коридора вчерашние цветы, Эндерлин, чтобы избежать болтовни с сестрой, медленно вскрывает почту, доставленную сюда во время его беседы с врачом; он даже читает ее — вот оно, значит, первое, что делает человек в последний свой год! — читает, осмысливая то, что читает, даже как надо бы ответить на это. Ответит ли он еще? Когда та же сестра входит в палату снова, на сей раз чтобы поставить стакан с фруктовым соком, Эндерлин уже не замечает ее; теперь он (в ее отсутствие он явно прошелся по палате) сидит уже не на койке, а в кресле у окна, письма — на халате, а белые его руки — на подлокотниках кресла: сидит как на троне. Неприступно, так что не обратишься к нему. Как на троне: возвышаясь над своими современниками. Если он верит в пророчество шариковой ручки, да, величие — единственное, что ему осталось, что еще имело бы смысл: никому не показывать, что он знает о скорой своей кончине, и со всеми друзьями вести себя так, как если бы… И в Гарвард поехать, как если бы… И строить планы и все, как если бы…

Некоторым мужчинам это, как известно, удавалось.

И прочитать лекцию:

«Многоуважаемые дамы и господа!»

По рукописи:

«Гермес — фигура многозначная. Стяжавший дурную славу как бог воров и мошенников, сам мошенник, укравший в первый же день своей жизни тельцов Аполлона, бог, знаменитый своей ловкостью, веселой и полной коварства ловкостью, которой он любит дурачить смертных, он вмешивается во все, вся его натура, все его поведение — в стихии колдовства, это друг пастухов, бог стад — он прячет их от бури в ущельях, — покровитель плодородия. Герма, первоначальный его символ, имеет вид фалла. Тот известный факт, что, с другой стороны, он считается богом купцов, — факт, казалось бы, несовместимый со всем перечисленным, — становится понятен, если мы примем во внимание, чем была герма, сложенная из камней, для странствующих купцов: указателем дороги. Плодовитость стад — это частность; имеется в виду плодотворность вообще, удача во всех человеческих делах. Гермес — владыка хитрости. Он помощник, он приносит счастье, но он же и обманщик. Эту роль играет он и в любви; это он дарит нежданное счастье, случай. Гермес — приветливый бог, людям он ближе, чем другие боги, поэтому он — посланец богов. Гомер называет его также вожатым снов. Он любит, как часто отмечают, быть невидимым, когда приближается к смертным, и внезапность, непредвиденность, неожиданность, даже прихотливость — вся эта веселая жутковатость — сфера Гермеса, ведь Гермес также и бог, который приходит за умирающими — беззвучно, как всегда, неожиданно, — это вездесущий посланец смерти, который нас уводит в Аид…»