Двум смертям не бывать - Наталья Шнейдер

Опустил веки и через миг уже дышал ровно и размеренно. Лия тихонько выскользнула из комнаты. Только сейчас она поняла, насколько устала. Словно мир вдруг навалился на плечи всей тяжестью. Ничего, осталось только добраться до дома.

— Госпожа!

Она обернулась. Хлодий бежал следом.

— Госпожа… Лия, не уезжай. Я… он… — мальчик смутился окончательно, залился краской. Сделав видимое усилие, повторил:

— Не уезжай. Он тосковал по тебе.

Лия покачала головой:

— Прости. Я не хочу об этом говорить.

— Да. — Он опустил голову. — Конечно же, я лезу не в свое дело. И все же — останься.

— Нет.

Хлодий вздохнул.

— Помочь оседлать коня?

— Да. Спасибо.

Лия думала. что ворота дома, как всегда, откроет слуга, но отец вышел сам.

— Вернулась?

— Вернулась.

Они пошли по дорожке, ведущей к дому.

— Ни один мужчина в мире не стоит этого. — сказал Амикам в спину дочери.

Лия развернулась:

— Я сделала то, что должна была.

Он не ответил.

— Отец, я не могла по-другому.

— Знаю. — Амикам обнял дочь. — Знаю, родная.

Лия прижалась к его плечу и заплакала.

Здравствуй.

Прости что долго не писал — правда, не о чем было. Все идет своим чередом. Мать попыталась было заставить снова безвылазно сидеть дома. Когда слезы и упреки не помогли, она попробовала запретить. В ответ я поинтересовался, помнит ли она, кто сейчас старший мужчина в семье, добавив, что твоим приказам я готов подчиниться (представляю, как ты пишешь — мол, сиди дома, слушай маму), но она — отнюдь не ты. Она заюлила — ты далеко, а я еще так молод и совсем не знаю жизнь, что нуждаюсь в советах старших, а мать плохого не посоветует. Я ответил, что действительно не знаю жизнь — но именно она приложила для этого столько усилий и довольно странно сетовать теперь, когда она получила именно то, что хотела. Или именно для того она и отгородила меня от жизни — чтобы я до конца следовал ее советам?

Разумеется, полились слезы, разумеется, ей стало дурно. Переждав упреки в жестокосердии я сказал, что если она хочет, чтобы я остался рядом с ней — пусть уймется. Я буду уезжать куда хочу и насколько хочу, так и быть, предупреждая к кому поехал. Иначе я уйду с первым же проходящим мимо отрядом наемников и не могу поручиться, что ее хотя бы оповестят, когда я погибну, не говоря уж о том, чтобы привезти тело. Она хлопнулась в обморок, я грохнул дверью. На следующий день меня встретил кроткий печальный взгляд — и, признаться, я устыдился. Воистину, сила женщины — в ее слабости. Но я слишком долго сидел запертым в четырех стенах и отказаться от свободы сейчас, когда и без того осталось немного, меня никто не заставит. Отказаться от права общаться с людьми, которые мне нравятся, участвовать в охотах, танцах и пирах — да просто самому решать, что делать. Я не устаю жалеть лишь о том, что не уехал, когда ты звал, хоть и говорят, что незачем сожалеть о том, что уже не изменишь. Тем не менее, я готов кусать локти, когда вспоминаю, какую возможность упустил. Даже странно — тогда я был уверен, что поступаю правильно. Сейчас… повзрослел, что ли? Или просто понял, что из себя представляет та «материнская любовь»? И что такое сама матушка?

Признаться, мне трудно было поверить в ту историю, что ты рассказал. Поверить, что мать опустится до того, чтобы не выполнить последнюю волю отца — хотя сейчас я отчетливо понимаю, что никакой любви и согласия между ними не было, да и не могло быть. И все же последняя воля. Грешным делом я даже подумал, что Эдгар мог солгать. Мне горько от того, что приходится решать, кому верить — не слишком близкому родичу или родной матери. Что я вообще способен решать, вместо того, чтобы поверить ей безоговорочно. Еще горше то, что я уверен — Эдгар не солгал.

Про турнир я ей так и не сказал. Осталось недолго — сообщу в последний момент, когда все будет готово, а кони оседланы. Не раньше.

Я не надеюсь победить, но, полагаю, что все е не ударю лицом в грязь. По большому счету, остается только ждать — броня и оружие в идеальном состоянии, конь объезжен, оруженосец вымуштрован… оказывается, я забыл рассказать тебе о том, что у меня теперь есть оруженосец. Славный смышленый парнишка, сын одного из наших вассалов — его прежний господин умер от холеры, теперь я подобрал. И уже договорился с тем, кто возьмет его после моей смерти — не везет мальчику с господами, что ж поделать. Но пока он служит мне, и я им доволен.

Так что теперь остается только ждать. И молиться о том. чтобы дожить. Помолись и ты за меня.

Рихмер.

Глава 23

Едва осознав, на каком он свете, Рамон расспросил Бертовина. Тот рассказал, не скрывая ничего, и делая вид, будто не замечает, как господин тяжело молчит, собирая в кулак одеяло.

— Вот, значит, как. Где она?

— Дома, наверное. — Пожал плечами Бертовин. — Как ты в первый раз очнулся, так и уехала.

— Я думал, брежу.

— Нет.

— Дура.

— Это ты дурак.

— И я дурак. — покорно согласился Рамон.

Что же она натворила, дурочка маленькая? Оставалось только надеяться, что у Амикама хватит здравого смысла отослать дочь к родне, той самой, до которой неделя пути. Да, домой после этого не вернуться, но лучше изгнание, чем костер. Грозился всех ведьм под корень своими руками? Рамон застонал. Ну вот, когда загорится этот костер, можно будет считать, что сам его и разложил.

— Болит? — осторожно спросил Бертовин.

— Нет. — Тьфу ты, забыл совсем, что не один. — Ничего страшного. Ступай, хватит со мной нянчиться.

Выздоравливал он медленно и трудно. Лубки сняли в свой черед и сломанные ребра зажили, но кашель досаждал еще долго. Впрочем, куда хуже оказались никак не желавшие проходить головокружения, из-за которых то и дело приходилось останавливаться и хвататься за первое, что подвернется под руку. Приступы становились все реже, но невозможно было знать, когда и где застанет очередной, и несколько раз Рамон едва не слетел с коня, застигнутый врасплох. О дальних поездках и даже визитах к соседям речи не шло вообще, но в седло рыцарь взобрался едва смог ходить без посторонней помощи. Бертовин попытался было запретить, но в очередной раз убедился, что если уж господин втемяшил что-то в голову — не отступится. Тем более что болезнь не прибавила рыцарю ни мягкости характера, ни вежливости. А уж до чего стал невоздержан на язык — словами не передать. Особенно когда обнаружил, что придется долго и осторожно разрабатывать руку, переставшую удерживать щит. Хлодию хватило ума брякнуть — мол, бог с ней, с рукой, мол ежели чего, командовать господину можно и с безопасного места командовать, а рубиться — на то гарнизон есть. Утешить хотел. Потом недели две боялся на глаза показаться.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});