Харбинский экспресс-2. Интервенция - Андрей Орлов

– Господа, – сказала мадам, убрав шприц в бюро. – До завтрашнего вечера не смогу быть полезна. Впрочем, если желаете отдохнуть с девочками…

Но задерживаться никто не стал. Вернулись на квартиру к Сырцову, где уже поджидала Анна Николаевна.

* * *

Полковник Мирон Михайлович Карвасаров переживал удивительные ощущения. А обстояло так: он летел – и летел свободно, как птица, сохраняя при этом сидячее положение (хотя никакого кресла либо чего-то подобного вовсе не наблюдалось). Далеко внизу было море, справа простирались горы. С каждой минутой скорость, с которой Мирон Михайлович перемещался в пространстве, росла, но страшно ему не было.

Напротив – ему было сладко.

Горы меж тем приближались, и вскоре на самом высоком пике Мирон Михайлович разглядел золотой дворец. Ну, может быть, позолоченный – неважно. Дворец тот венчал шпиль невероятной высоты и изящества. Шпиль необозримо тянулся вверх и, казалось, пронизал самое небо.

Приблизившись, Мирон Михайлович на своем невидимом стуле принялся описывать вкруг шпиля спираль, непрерывно забирая все выше. Он уже разглядел: на самом острие укреплен бриллиантовый шар, брызгавший ослепительным светом.

Мирон Михайлович мчался вверх по восходящей спирали, и шар становился все ближе… ближе… Вот уже он совсем рядом.

«В этом шаре – все земное богатство, – догадался Мирон Михайлович. – И теперь оно будет моим».

Он взлетел еще выше и протянул руку. Но в тот же миг случилось страшное: едва он коснулся шара, как тот сорвался с иглы – и обрушился вниз, на лету распадаясь мириадами сверкающих капель.

Мирон Михайлович хотел было ринуться следом, но тут незримый стул, на котором он восседал, выкинул фортель: вместо того чтоб начать немедля спускаться, вознесся еще выше – да и насадился прямо на шпиль! И в тот же миг словно бы испарился, предоставив Мирона Михайловича собственной судьбе.

Полковник с тоской огляделся – и понял, что самому с этакой выси ни за что не спуститься. И тогда он заплакал… да так горько, что горячие слезы полились на щеки и ворот рубашки…

– Ох, беда!.. – сказал кто-то невидимый.

Мирон Михайлович открыл глаза.

Не было ни моря, ни гор – а один лишь знакомый кабинет с казенною мебелью и портретом государя на левой стене.

Все сон.

– Господин полковник… – говорил невидимка. – Слава Богу, я уж думал, будто вы чувств лишились от нервных переживаний!..

Карвасаров оглянулся: позади суетился секретарь, прикладывал к затылку своего патрона примочки. Усердствовал не на страх, а на совесть – вон, даже голос переменился.

– Отстань! Ничего мне не надо. Жарко, сморило, да еще сон дурной… Ступай себе, Поликаша, ступай…

Секретарь, пятясь, выскользнул в дверь.

Карвасаров покрутил шеей в тугом воротничке. Фу, как неловко – за рабочим столом. Будто старик… А может, и впрямь старик? Ну, так или нет, а отдохнуть, право, не помешает. Да только когда? Вон сколько всего накопилось…

А надо сказать, накопилось немало: помимо мелкой текущей работы имелись сыскные дела, совершенно не терпящие отлагательства. Эти дела напоминали о себе двумя картонными папками для входящей корреспонденции. Папки были закрыты, но Мирон Михайлович не глядя мог пересказать наизусть содержание каждого документа, заключенного под картонной крышкой.

В правой папке лежали рапорта, донесения филеров, копии собственных распоряжений и распоряжений директора департамента, касавшиеся событий в «Метрополе». Всего бумаг подобралось изрядно, да что толку?

Папка слева была совсем тонкой. В ней хранились бумажные отпечатки недавних печальных, можно сказать скорбных, событий – гибели чиновников Грача и Вердарского. Неудивительно: Грача хватились только вчера. Но и по смерти Вердарского бумаг имелось не много.

Полковник с силой потер виски. Ах, Грач, Грач… Опытнейший работник, столько лет вместе. А сколько совместных дел позади! И такой вот финал. В чужом доме, на лестнице, будто пес бродячий.

Врач говорит – паралич нервной деятельности. Допускает естественную причину: переутомление, давние нелады со здоровьем, изношенное сердце.

Но Мирон Михайлович в это не верит. Абсолютно. Вон, Вердарского нашли с головой между ног. Тоже, прикажете думать, естественная причина?

Нет, господа. Если два сыщика, работавшие по одному делу, внезапно отправляются в лучший мир, то причина этого естественной быть не может, чтоб там ни утверждали все эскулапы мира.

Так-то оно так, да только без Грача (и без второго тоже) работа по «Метрополю» встала. Они, бесспорно, что-то разнюхали и за то поплатились. Не оставив ни малейших намеков, что ж такое смогли разузнать.

Словом, ситуация. А тут еще господин директор.

Вчера учинил разнос по ничтожному поводу, даже и вспоминать не хочется. Орал при подчиненных – неслыханно! Судом грозился. Но, если вдуматься, ничего удивительного. Смутные времена добрались и до Счастливой Хорватии. Говорят, будто адмирал уверился, что из местного материала собрать боеспособное войско немыслимо, и от проекта готов отказаться. А сам Хорват затеял интригу и вскоре вовсе из Харбина уедет – собирать какой-то там кабинет, который-де возьмет на себя управление Приморьем, а может, и всей Сибирью. А в Харбине останутся только китайские власти.

Что тут делать несчастному директору департамента?

Ясно – цепляться за генерала Хорвата, доказывать свою нужность и даже незаменимость. А как ее доказать, коли дела в департаменте – хуже некуда?

На тот случай имеется способ, проверенный бесчисленными поколениями начальников всевозможных чинов и рангов. Способ такой: коли кресло под тобой зашаталось – немедля стели соломку. А лучшая соломка известно из кого получается – из собственных подчиненных.

Вот тогда и понятно, куда ветер дует. Понятно, с чего постоянное недовольство и публичный разнос. Все это – подготовка, чтоб отдать подчиненного на заклание, а самому удержаться. Дескать, начальник сыскной полиции во всем виноват: развалил работу, агентурной сети толком не имеет, филерская служба слабая, дельных чиновников тоже нет, а и тех, что были, – не уберег.

Что ж, вполне может у него выгореть, подумал Мирон Михайлович. Полковнику Карвасарову отвесят пинок под зад, а директор департамента удержится на плаву. И винить его в том нельзя, потому что своя рубашка, известно, всегда ближе к телу.

Тут бы, как говорится, и крылья сложить – взять бумагу, перо, да и написать рапорточек. Чтоб, значит, без позора – не по вышестоящему приказанию, а по самоличному движению души.

Но это будет слюнтяйством, нытьем.

А полковник Карвасаров нытиков и слюнтяев на дух не выносил. Чтоб самого себя в их ряды записать, добровольно? Да упаси Бог!