Харбинский экспресс-2. Интервенция - Андрей Орлов

– Ее тоже отец совратил? – спросил Павел Романович.

– Никто ее не совращал. Она сама пошла к нам работать. Потому что ничего делать не умеет, а денег хочет, и много. На домик, понимаете, копит.

– То есть?..

– У себя, в Курляндии. Хочет там дом купить, с магазином. Тем и жить будет. Все копит, копит. Снега зимой не выпросишь.

– Далековато она забралась – на домик-то собирая.

– Она такая. Все ищет, где у публики денег побольше. В столице-то теперь с этим не очень. Так она сюда пробралась. И соберет на домик, не сомневайтесь!

– Я и не сомневаюсь, – сказал Павел Романович. – Я…

– Иди сюда, – сказала вдруг Софи́.

– Послушай, нам с тобой лучше…

– Молчи, – перебила Софи́.– Не говори ничего. Просто иди сюда…

* * *

Дохтуров искоса оглядел собравшихся. В комнате расположились двое мужчин – ротмистр с господином Соповым (оба негромко переговариваются и вид имеют самый довольный) – и Анна Николаевна Дроздова. Она демонстративно отвернулась к окну, да так и застыла. Причину этой холодности Павел Романович представлял себе очень хорошо: вся компания столкнулась в коридоре с Софи́, которую Дохтуров буквально за минуту до того отправил с одним поручением. Но женщину провести трудно – и выходящая ранним утром от Павла Романовича смазливая девица совершенно скомпрометировала его в глазах мадемуазель Дроздовой.

Удивительно было, конечно, видеть их всех. Еще час назад Павел Романович был уверен, что спутники его далеко, в Цицикаре. А может, и где-то подальше. И вот теперь сидят они все вместе, в маленькой чужой комнатке – и комнатка эта кажется обжитой и даже уютной.

«Перед Анной Николаевной ужас как неудобно, – страдал Павел Романович. – Можно не сомневаться – все она поняла про Софи́. Лучше и не объяснять ничего, только хуже получится. Что ж, значит – не судьба».

Да, неожиданно получилось.

А вышло так: в половине шестого утра раздался с улицы короткий свист. Павел Романович, который за последнее время наловчился спать вполуха, мигом проснулся, метнулся к окну. И увидел: стоит на противоположной стороне коляска с тремя-четырьмя седоками (из-за туману было нечетко видно), а внизу, прямо под окном – штаб-ротмистр красуется, Агранцев Владимир Петрович, собственной персоной. Свеж, будто огурчик. И знаки рукой подает – дескать, пожалуйте гостей встречать.

Вот так и свиделись.

– А что ж вы думали, доктор, – говорил потом ротмистр, – отделались от нас насовсем? Не-ет, голубчик. Как вы уехали, я весь покой потерял. Прямо места себе не находил. Все вспоминал ваш проект и думал – лекарь наш пропадет ни за грош. Непременно сгинет через свои романтические мечтания. В общем, переговорил на другой день с атаманом, тот и дал мне спецпаровоз, с вагончиком. Объявляю своим спутникам: так и так, дескать, возвращаюсь в Харбин, нашему доктору в помощь и охранение. И что ж вы думаете? Все как один изъявляют желание составить компанию! Каково!

– Н-да, в самом деле удивительно… – промямлил Павел Романович.

При этом Анна Николаевна окинула его мгновенным, но весьма выразительным взором.

– А после уж, как в Харбин прикатили, господин Сопов, стало быть, отличился, – продолжал ротмистр. – Пошептался он о чем-то с извозчиками на бирже, и – будьте любезны: адресок. Проживает-де наш доктор временно на съемном углу, совместно с каким-то чиновничком, отставной козы барабанщиком. Я засомневался, но решили проверить. И – вот он вы! Ах, ловок наш Клавдий Симеонович, ничего не скажешь. Будто и не купец вовсе, а полицейский ярыжка.

Агранцев засмеялся, очень довольный собственной шуткой.

Остальные молчали.

– Что вы об этом думаете? – отсмеявшись, спросил ротмистр.

«А то, что волновала вас с Соповым исключительно судьба панацеи, – хмуро подумал Павел Романович. – Вовсе не моя собственная».

Но вслух он этого не сказал, а обрисовал вкратце последние события: визит к мадам Дорис, знакомство с милиционером Сырцовым, попытка поступить на службу. А также беседу с пилотом Миллером. Ну и, конечно, одиссею с господином Грачом, чиновником для поручений, – а также ее печальное окончание.

– Так это, стало быть, за нами япошки охотились с самого начала! – вскричал ротмистр. – Ну, сие на них очень похоже – вырезать постоялый двор, чтоб своего добиться. Только я не совсем понимаю, с какой такой целью? Точнее – не понимаю совсем. Кто-нибудь может мне объяснить?!

Клавдий Симеонович кашлянул.

– Думаю, каким-то образом им стало известно, что панацея у вас, доктор, – сказал он. – И решили они ее, как теперь говорят, реквизировать. Но вот в лицо вас не знали и, чтобы не рисковать, выбили всех.

– Глупости! – рассердился Павел Романович. – Ну сами подумайте: что толку им в моей смерти? Секрет-то ведь тогда со мной вместе исчезнет. И такая дьявольская настойчивость: гостиница, заведение Дорис, пароход, красный хутор. Нет, здесь что-то другое.

– Например? – спросил, прищурившись, ротмистр.

– Ну не знаю… Господин Грач считал, будто панацея на самом деле у них, а они всеми силами лишь устраняют свидетелей. То есть тех, кто так или иначе мог быть причастен к тайне. Предпосылка неверна, однако здесь хотя бы присутствует логика.

– Присутствует… – согласился ротмистр и, закинув ногу на ногу, полюбовался блеском зеркально начищенного сапога. – Я вот что хотел спросить, любезный наш Павел Романович… да и не только я – а все мы тоже очень интересуемся…

Дохтуров насторожился. Ничего хорошего такое начало не сулило.

– Дело в том, что все мы в изрядной степени причастны к тому секрету, коим вы обладаете ныне единолично. Обладаете – и ладно. Пусть так. Но, во всяком случае, проясните, что это за панацея такая? В чем, так сказать, соль и перец? На это, я полагаю, мы имеем право! Вы нам прежде объясняли туманно, но теперь хотелось бы знать правду!

Павел Романович вздохнул. Рано или поздно это должно было произойти. Правда, уехав из Цицикара, он надеялся, что расстался со своими невольными спутниками навсегда (нет-нет, на Анну Николаевну это не распространялось!). Но вот они снова все здесь, перед ним, и вопрос задан.

На него следует отвечать. Но обязательно ли?

Павел Романович посмотрел в глаза Анне Николаевне – и понял: да, непременно.

– Хорошо, – сказал он. – Я расскажу.

Это повествование, надо признаться, он мысленно выстраивал множество раз. И внутренним взором видел разную аудиторию: Сорбонна, седовласые академики рукоплещут, словно студенты первого курса признанному мэтру. Или другое: Зимний дворец, государь, живой и здоровый, благодарит его, своего спасителя. На глазах венценосца слезы. Рядом – императрица, во взгляде восхищение и безмерная благодарность, потому что лауданум спас не только ее супруга, но и несчастного сына, наследника. А за стенами Зимнего дворца – успокоенная, пристыженная толпа. Революции больше нет, с нею покончено. Чудесное спасение царя изгоняет морок из душ, очищает сердца. Народ вспоминает о крестоцеловании, о клятве своему государю.