Застава «Турий Рог» - Юрий Борисович Ильинский

в словах пограничника угрозу, ударил Петухова сапогом в бок. Лещинский отвернулся.

За пропыленным окном проплывала заснеженная маньчжурская равнина — скучная, однообразная нищая страна, забитый народ, кто только его не угнетал! Лещинский прожил в Китае немало, но так и не понял это странное государство. Сейчас думалось не о китайцах — он не мог понять своих соотечественников, распростертых на грязном тряском полу под ногами японских солдат. Две недели пленные содержались в ужасных условиях: голод, инквизиторская пытка водой… Их били. И как! Но пограничники не молили о пощаде, ни о чем не просили, напротив, держались независимо, дерзко. Что за люди? Откуда черпают силы, чтобы не сломаться, выстоять? Одурманены марксизмом? Но любая идеология отступит перед такими истязаниями, отойдет на задний план. Что же придает им силу? Уверенность в правоте своего дела?

Теряясь в догадках и не находя на тревожащий вопрос ответа, Лещинский захотел поговорить с пограничниками по душам, попытаться вызвать их на откровенность. Быть может, тогда удастся понять этих простых парней, вскормленных молоком россиянки…

Один из пленных зашевелился, тихо застонал. Лещинский нагнулся к нему:

— Вам плохо?

— А кому сейчас хорошо? — Пленный повернул голову, охнув от боли. — Опять щеку ободрал…

— Потерпите, скоро приедем, вам окажут медицинскую помощь.

— Зачем? Все раво шлепнут. Или отрубят голову. Ваши хозяева мастера на такие штуки.

— Вы упрощаете. Командованию Квантунской армии мы не подчинены, у нас свое руководство.

— Какой же, пардон, нации?

— Естественно, русской!

— Что в вас русского? Мундир английский, погон французский…

Дискуссию прервал японский унтер: разговаривать с коммунистами запрещено. В довольно резкой форме он заявил об этом Лещинскому. Переводчик смущенно развел руками:

— Сожалею, но вынужден прервать нашу беседу. Весьма сожалею…

— Теперь, Кинстинтин, видишь, кто у них хозяин, а кто — пришей-пристебай? Очень даже понятно…

Машина остановилась, пленных вытащили из кузова: стоять они не могли, солдаты сволокли их в камеру, швырнули на ворох соломы и тряпья. Пограничники дрожали, прижимаясь друг к другу, на рассвете забылись тяжелым сном.

Часа через два лязгнул засов, солдаты принесли котелки с бобовой похлебкой. Говорухин оживился:

— Заправимся, Кинстинтин?

— Спрашиваешь?! Бери ложку!

— А не потравят нас самураи?

— Вряд ли. Не затем сюда везли.

— Резон… — Говорухин вмиг опустошил котелок, огорчился: — Детсадовская норма. С такой пишши живой будешь, но худой будешь.

— А ты на деликатесы рассчитывал? Ух, черт!

— Ты чего, Кинстинтин?

— Чего, чего. — Петухов потер синюю скулу. — Меня в автобусе рябой гад каблуком двинул.

— То-то щеку разнесло. Не горюй, заживет.

Говорухин выглядел бодрым, отдохнувшим, хотя и ему досталось основательно. Костя прищелкнул языком.

— Разукрасили тебя, Пимен, знатно!

— Есть немножко. Похоже, нам с тобой, Кинстинтин, сегодня еще добавят. Особенно тот, рябой. Ерзок[191] на руку, стерва.

— Ничего, нас тоже запомнят. Рябой небось и сейчас чешется, прилично я ему врезал, очень уж удобно стоял.

— По секрету, Кинстинтин, я тоже одного приласкал.

Говорухин по-бабьи подпер щеку, пригорюнился, зачастил вятской скороговоркой:

Он зачал меня ласкать,

Из угла в угол таскать,

Он ласкал меня, ласкал,

Аж по всей избе таскал…

Проводник исчез; пожилая, «заласканная» пьяницей мужем баба вопила, кляня постылое свое житье. Но вот проводник выпрямился:

— Думаешь, нас в расход, Кинстинтин?

— Наверное. Зачем мы им нужны? Помучают, на допросы потаскают, зубы поплюем в разные стороны…

— А они?!

— И они поплюют. Обязательно!

— Сделаем! — повеселел Говорухин. — Мы, Кинстинтин, все могем. И вот что скажу, друг ты мой разлюбезный. Уж ежели нам стенка выйдет, помрем с музыкой. Аж чертям тошно станет, вот как мы помирать будем, Кинстинтин!

— Верно, Пиша! Покажем самураям, на что способны пограничники, как умирают комсомольцы. Но давай переменим пластинку, похоронная мелодия ни к чему. Лучше поразмыслим, как отсюда смыться.

— Нешто из этой тюряги сбежишь? Стены толстенные, двери — как царские врата в Красноярском соборе.

— И все же попытаемся, не возражаешь?

— Одна попробовала, да семерых родила. Нам такое не подходит. Мы — безо всякой пробы: удерем, и весь сказ!

Звякнул засов, заскрипели ржавые двери…

XVI

В ЗАСТЕНКАХ КЁМПЕНТАЙ

В приемной полковника Кудзуки пусто, за небольшим столом адъютант, кукольное лицо, набриолиненные волосы разделены идеальным пробором. Увидев Горчакова, он пружинисто встал, щегольской мундир с адъютантскими шевронами был ему короток, придавал офицеру несерьезный, мальчишеский вид. Услышав фамилию визитера, адъютант наклонил набриолиненную голову, вкрадчивым шепотом попросил подождать. Отвесив полупоклон, он вышел из-за стола, постукивая дамскими каблуками, резвой козочкой побежал в кабинет. Горчаков достал портсигар, постучал мундштуком папиросы о крышку.

Прошло чуть больше месяца, но как все изменилось! Ведомство Кудзуки сменило мрачное, обшарпанное, казарменного типа здание на солидный особняк в аристократическом квартале. Прежний владелец был, видимо, человеком богатым, обладал неплохим вкусом: мраморные скульптуры на подставках красного дерева — купальщицы, нимфы, покровитель торгующих Гермес. Вот еще любопытная статуэтка, изящная и легкая, тронутый желтизной автограф «Рудольф Маркузе»[192] — имя известное, австриец, долго жил в Италии.

— Вам придется немного подождать. Всего несколько минут…

— Недурная вещица, — сказал Горчаков адъютанту. — Стоит кучу денег. Шефу повезло. Если остальные скульптуры выполнены мастерами, здесь целое состояние.

Кукольное лицо адъютанта порозовело.

— Верноподданные императора служат высшим идеалам, материальные блага нас не волнуют, главное — дух. Великий дух Ямато!

«Дурачок! — усмехнулся про себя Горчаков. — Все вы лицемеры. Ваша философия с ее туманной фразеологией — лишь ширма для сокрытия имперских целей».

— Каких философов вы любите, мой друг? Кто помогает вам идти по извилистой жизненной тропе, избегать опасностей? — «Боже, как я изъясняюсь? Вот что значит жить на чужбине, если и завыть захочешь, взвоешь не как серый волк, а как трусливый шакал — пожиратель падали. Их немало в окрестных полях».

— Вы спрашиваете о моих учителях? — Вышколенная куколка ловко скрыла удивление. — Я знаком с учением древних, однако отдаю предпочтение современным мыслителям, отечественным и иноземным. Близок мне по духу господин Розенберг[193]. «Миф XX столетия». Читал и Гитлера «Моя борьба». Гениальное произведение!

— М-м… Сделайте одолжение, напомните шефу о моей скромной персоне.

— Пожалуйста, потерпите. Важное совещание. Оно скоро закончится, и вас пригласят. У господина полковника отличная память.

Приглушенно задребезжал звонок. Адъютант скрылся в кабинете и тотчас вернулся.

— Господин полковник вас ждет.

Горчаков вошел, поздоровался, Кудзуки ответил довольно сухо. В кабинете находилось несколько европейцев, японцев и среди них Сигеру. Горчаков полагал, что участники совещания уйдут, однако никто не встал, все смотрели на него с интересом. Кудзуки произнес:

— Господа, это князь Горчаков. Сергей Александрович, знакомьтесь. Господин Коно, господин Кислицын, господин Шубников,