На краю света. Подписаренок - Игнатий Ростовцев

И то ведь удивительно, что никому и в голову в тот день не приходило подумать о том, с кем они убежали из Кульчека, кто помогал им в сборах, кто повез их и куда повез. А в волости старосту и сотского перво-наперво об этом и стали спрашивать. А они ни чох ни мох, сказать ничего не могут. Твердят одно, что ничего не знали, не ведали, ничего подозрительного не замечали и ни на кого подозрений не имеют.

Из волости их потащили к приставу, а от пристава к мировому на следствие. Он ведь главный у нас по этой части. А к нам в Кульчек тем временем приехали урядник со старшиной, чтобы опечатать по всей форме горницы у Бабишовых и Тиминых и дознать, кто из кульчекских мужиков в ту ночь и на следующий день отлучались из деревни.

Через день приехали мировой судья, пристав и еще какой-то начальник, сказывали, из Минусинска. Осмотрели горницы у Тиминых и Бабишовых, начали их допрашивать. Потом взялись за соседей. Даже ребят, которые учились у Сергея Измаича и Таисии Александровны, допрашивали.

Тем временем урядник со старшиной перешерстили всю деревню и дознали, что Федот Чернов, Аника-кузнец и старик Ундеров как раз накануне их побега куда-то из деревни уезжали и приехали домой только на третий день к вечеру. Но оказалось, что они ездили в волость судиться по делу о какой-то потраве хлеба.

После Кульчека взялись за Безкиш и за Черную Кому и тоже стали дознавать, кто из тамошних мужиков помогал им бежать из Кульчека. Но и там никого не нашли. Судя по всему, помогал кто-то из дальних деревень. А может, из самого Красноярска. Приехали ночью, встретили их под видом проезжих в условленном месте, где-нибудь у околицы, а там поминай как звали.

А старосте Рябчикову, сотскому и десятскому пришили обвинение в пособничестве, и им грозила за это тюрьма от четырех месяцев до одного года. Но и это обвинение, в конце концов, осталось недоказанным. Тогда Рябчикову и Сычеву дали для острастки по две недели отсидки при волостной тюрьме за то, что они в день побега уехали из деревни один за сеном, другой по дрова. А Похабову ничего не было.

Пока тянулось следствие о побеге, деревня жила этим. Кто-то узнал, что если их поймают, то пригонят обратно к нам в Кульчек досиживать свой срок. Все желали им, конечно, с этим побегом удачи. Но если бы их, упаси бог, поймали, то все с радостью встретили бы их у нас в деревне.

А вскоре разразилась японская война, потом по городам начались бунты, потом вышел манифест о какой-то Думе, и всех политических из наших мест отправили, говорят, по домам. Интерес к побегу Сергея Измаича и Таисии Александровны стал постепенно затихать. Да и самих их стали помаленьку забывать. Редко-редко кто вспомнит. Разве только во время осенней раскладки податей поговорят о том, как Измаич в свое время правильно все обсказывал им насчет начальства и насчет податей, и пожалеют о том, как они по своей деревенской дурости не умели его как следует слушать.

— А я, как сяду за интересную книгу, — рассказывал мне Иван Герасимович, — или письмо кому начну писать, сразу же вспоминаю Таисию Александровну. Не будь ее, так и остался бы я неграмотным. Вспомню, как мы с Захаром Петровичем и Михаилом Матвеичем каждый вечер бегали к ней на занятия, как она сидела с нами за букварем, за «Родным словом», объясняла нам арифметические задачи. Аж заплакать хочется и сказать спасибо тому хорошему человеку, который помог ей с Сергеем Измаичем уехать из нашего Кульчека.

Через два дня приехал из Караскыра Иван Адамович. Он был очень недоволен, что его так скоро вытребовали в Кульчек.

— Только три дня и дали поработать. Жал так, что руку себе чуть не отхватил. А все равно не успел управиться.

И он показал мне свою левую руку, которая была перевязана чистой тряпкой.

— А теперь отсюда уж не вырвешься. Ну, говори скорее, что у вас тут произошло?

Я стал рассказывать ему, как мог, о приезде, пристава, заседателя и двух урядников, об отъезде Финогена с Максимом Щетниковым и Никитой Папушиным на Устугский хребет караулить каких-то государственных преступников.

Иван Адамович долго смеялся над тем, как я вывесил на своей избе Финогенову красную рубаху и как пристав попер меня с крыши. А потом сказал, что мне очень повезло, что в деревне был в это время сам пристав.

— А случись на этот раз один урядник, тогда вы с Финогеном так легко с этим флагом не отделались бы. Он непременно составил бы протокол об этом и отправил его по начальству. А там завели бы дело о красных флагах в деревне, и началось бы следствие. И Финогену несдобровать бы, и отца твоего могли взять за жабры. Доказывай потом, что это кашемировая рубаха, а не красный флаг. А в общем, все хорошо, что хорошо кончается. Спасибо тебе за то, что ты помогал Финогену. Без тебя ему была бы труба. Могли в волость вытребовать. Теперь отправляйся на свой Кочей или под Тон, где там у вас пашня-то. Снопов тридцать в день нажинаешь?

— Нажинаю.

— Вот и валяй. А с делами я тут теперь сам управлюсь.

На другой день я раным-рано уехал с мамой на пашню и пробыл там до самой субботы, а в воскресенье встретил у Ивана Адамовича Финогена, который только что приехал с Устугского хребта.

— Сидели мы там, сидели… — рассказывал он Ивану Адамовичу, — как дураки. Все ждали кого-то. А кого ждали — и сами не знаем. Поначалу мы, дивствительно, всех караулили. Первый день остановили две подводы. На первой ехали две женщины с мужиком, а на другой два мужика с двумя женщинами. Ну, мы, конечно, взяли их «на цикундер». «Кто такие?! — спрашиваем. — Куды путь держите и откедова?» Тут женщины с перепугу реветь. Мужиков этих тоже переперло. Думали, что мы вышли на дорогу немного побаловаться. Но потом, конечно, разобрались, что к чему. Новоселовские все оказались. Учителя и учительши. Малину ездили в тайгу брать да варенье варить. По кадке варенья с собой везут. Потом ишшо новоселовские ехали, потом ишшо. И все ягодники. У нас страда. От работы глаза на лоб лезут. И в будни, и в праздник вздохнуть некогда. А им, видишь, варенье надо варить. Вот смотрел, смотрел я на это, а потом и говорю: «Как бы нам, мужики, с этим делом не влопаться. Ведь новоселовские все едут. Сами видите — лягавые все. Нажалуются ишшо на нас приставу. Он, может, в сватовстве али в кумовстве с ними. А мы тута на них с ружьями. Ох, — говорю, — не пройдет нам это даром. Да и дома работа. Страда ведь. Она ведь не ждет. Срок свой отбыли. Давайте, говорю, по домам. А государственных этих мы все равно не поймаем. Не такие они дураки, чтобы к нам сюды ехать. В татары, видать, подались. На Июс». Ну, покумекали мы с этим делом, покурили немного и подались домой. Так что ты отпиши обо всем как следует в волость, чтобы они к нам больше с этим делом не вязались…

— Написать-то я напишу, но ведь они нас к себе в волость вызывают.

— Час от часу не легче. По этому делу али что другое?

— Может, по этому, а может, и другое что. Все равно надо ехать.

— Придется. Никуды не денешься. Пропади пропадом она, эта служба. Люди уж отжинаются, а у меня ни дела, ни работы.

Когда мы вышли от Ивана Адамовича, я стал спрашивать Финогена, что это за люди, которых они караулили на Устугском хребте, и почему их называют государственными преступниками?

— Из Курагиной они убежали, — сказал Финоген. — На поселение их, видать, туда пригнали. А ссыльный, знаешь, он человек ведь подневольный. К какому месту его приоделят, там и сиди да не рыпайся. А государственные — это ведь политики. Значит, ребята не дураки. Пригнали их туды. Они пожили там немного, осмотрелись как следует, а потом взяли да и махнули, куды им надо. Вот теперь и лови их.

— А пристав не рассказывал вам с Максимом, кто они, эти политики, которые убежали?

— Пристав-то? Будет нам пристав рассказывать об этом. Заседатель шепнул мне.

— А почему он тебе ничего про них не рассказал?

— Да потому, что сам ничего не знает. Вроде меня — чурка с глазами, хоть и ездит на пароконной подводе с колокольцами. Да и запрещено о них рассказывать-то. Я вот уж сколько годов слышу — такие они разэтакие, сицилисты, левоцинеры, мутят народ и все такое… А все не могу в толк взять, что они за люди и чего добиваются.

— А почему эти политики так не любят начальников?

— А за што их любить-то? Сидят на нашей шее. Всю жисть на них подати платим. У меня какое хозяйство? Злыдни, можно сказать. Еле концы свожу. А ведь двенадцать рублей плачу с лишком. Из года в год. Ни за что! Отец-то дома?

— Дома…

— Зайти, рассказать, как там было.

Отца мы застали одного. Он очень обрадовался приходу Финогена и послал меня в погреб за пивом. Когда я принес им шайку с пивом, Финоген уж обсказал отцу, как они с Максимом Щетниковым и Никитой Папушиным три дня впустую сидели в засаде на Устугском хребте, чтобы изловить государственных преступников, и наконец решили ни с чем возвращаться домой.