Жизнь Маркоса де Обрегон - Висенте Эспинель

– Я чувствую себя лучше верхом, чем пешком, – ответил я им.

– Если вы так хорошо чувствуете себя, – сказали они, – так купите его у нас.

– Это значило бы, – сказал я, – остаться без мула и без денег, которых у меня и нет. Но кто такие ваши милости, что продаете мне мула, которого я сам купил в Мадриде?

– Вы это потом узнаете, – ответили они, – а теперь слезайте.

– Право, – сказал я, – я рад этому, потому что за всю свою жизнь я не видывал худшего животного: норовистый, слепой, с опухшими коленками и с большим числом лет, чем старая пальма. Спотыкается каждую минуту и бросается на землю, не спросив разрешения. У него только одно хорошее качество: если ему дать целый амбар ячменя, он не двинется с места, пока у него не явится жажда.

– Ну, мы хотим взять его, несмотря на все его недостатки, – сказали они.

В конце концов я слез с него и предоставил им свои карманы. Но так как они ничего не нашли в них, они сказали, что сдерут шкуру с мула и зашьют в эту шкуру меня, если я не дам им денег.

– Разве я сундук, – сказал я им, – что вы хотите меня обтянуть шкурой мула, – или вы хотите укрыть меня от холода, причиненного мне страхом перед вашими ружьями?

Заметив мое добродушие, они смягчились, к тому же в это самое время подошли пять или шесть других, яростно старавшихся схватить человека, который мужественно защищался против них, нанося и получая раны. Их начальник приказал им не убивать его, потому что такой храбрый человек был бы очень хорош для их шайки. Но тот с благородной отвагой заявил, что он хочет только одного – чтобы они его убили, если смогут.

– Почему? – спросил их предводитель, унимая остальных и успокаивая его.

– Потому что не нуждается в жизни тот, кого постигло такое несчастье, как меня.

Я посмотрел на этого человека, и мне показалось, что это был доктор Сагредо, с которым я имел дело в Мадриде, хотя в иной одежде, потому что тот был врачом, а сюда явился оборванным солдатом, но все же человеком очень видным, – и поэтому я не мог решить, был ли это именно он.

Они успокоились, а он очень горячо стал порицать жалостливость разбойников, потому что они не убили его. С глубокими вздохами взывал он к небу, восклицая:

– О жестокость созвездий, о обрушившиеся на меня одного величайшие несчастья, о изменчивость судьбы, о планеты, палачи моего спокойствия и счастья! После того как я избавился от стольких безмерных опасностей на морях и в неведомых странах, яростное море поглотило мою любимую подругу, мою дорогую супругу, после того как она следовала за мной и сопутствовала мне в столь тяжких бедствиях! И каким я был ничтожным человеком, что не бросился во вздымающиеся волны, чтобы в смерти быть спутником той, кто была моим спутником в жизни!

Он говорил так трогательно, что вызвал сочувствие у самых последних негодяев, какие существовали в это время на свете, потому что в одежде пастухов бродило триста человек, нападавших и грабивших всех, кто не защищался, и убивавших тех, кто защищался. Теперь их собралось около сотни на совещание, и они находились здесь со своим предводителем, чтобы обсудить полученное известие, будто его величество хотел затушить этот пожар, который разгорелся, принося такой огромный вред, как это каждую минуту обнаруживалось по всей Андалусии, – а вместе с тем им надо было решить, как им поступить с многочисленными пленниками, которых они держали в пещерах.

Между тем нас поместили, доктора Сагредо и меня вместе с двумя другими, в пещеру, куда очень легко было войти, но откуда невозможно выйти. В ней, однако, было достаточно светло, потому что свет проникал в пещеру сквозь густые высокие деревья. Оказавшись в этом неприятном положении, я спросил его, чтобы нарушить печальное молчание:

– Сеньор, так как мы оказались в бедственном положении и страдаем от одинакового оскорбления, я прошу вас сказать мне, вы не доктор Сагредо?

Он, волнуясь, возразил мне:

– Кто вы, что спрашиваете меня об этом, и откуда вы знаете меня?

– Я Маркос де Обрегон, – ответил я ему.

Не успел я произнести это, как он воскликнул, бросившись ко мне на шею:

– Ах, отец души моей, ведь умерла та, которую вы любили и почитали, умерла моя обожаемая супруга, умерла донья Мерхелина де Айвар, умерла вся моя радость, мой верный спутник! Я уже не доктор Сагредо, а только тень того, каким я был, и останусь таким, пока не распадется и это жалкое тело. Ах, мой честный советчик, как плохо воспользовался я вашим наставлением, ведь я оказался теперь в одиночестве, которое меня огорчает и терзает мне душу, – но всемогущему Богу после стольких несчастий угодно было привести меня в эту подземную тюрьму в вашем обществе, чтобы я мог умереть с некоторым утешением и облегчением, ибо, после того как я расстался с ней, для меня кончилось все, что я мог бы считать своим благом.

– Но как и когда, – сказал я, – и где умерло это столь любимое вами сокровище, столь восхвалявшееся всеми за свою красоту?

– Никакая сила, кроме вас, не могла бы заставить меня рассказывать о несчастьях, о которых так мучительно вспоминать. Но так как мы не знаем, какой конец нас ожидает в этой мрачной тюрьме, и так как я убежден, что если я освежу в памяти свои несчастья перед тем, кто будет страдать вместе со мной и не будет смеяться над ними, то это сможет облегчить столь тяжкое бремя, – и я начну с того, что было началом моей полной гибели.

Глава XIX

– После того как я, к своему несчастью, покинул эту царицу мира, Мадрид, нашу общую мать, – в первом же селении, куда я прибыл, я услышал барабанный бой, созывавший по приказанию Филиппа Второго людей, которые должны были отправиться на исследование Магелланова пролива.[473] А так как я родился с большей склонностью к оружию, чем к книгам, то я отбросил их в сторону и с воодушевлением присоединился к одному капитану, моему другу, превратив свой капитал в оружие и солдатскую одежду, что не было неприятно для доньи Мерхелины. Видя, что ей это нравится, я почувствовал еще большую склонность к такому образу жизни. Я взял ее в свой отряд, потому что она этого хотела и потому что это было и моим желанием, так как много женатых людей отправлялось в этот поход, ибо намерением его величества было заселить этот пролив своими вассалами. Должно быть, Богу было неугодно, чтобы она мне в этом помешала, ибо моя воля была настолько подчинена ее воле, что без ее одобрения я не бросился бы так необдуманно в профессию, столь преисполненную нужды и несчастий.

Мы сели на корабли в Сан-Лукаре, – я сокращаю рассказ, – и когда мы прибыли в Кобылий залив,[474] нас захватила такая ужасная и яростная буря, что у нас почти не оставалось доски, на которой можно было бы спастись. Но благодаря предусмотрительности генерала флота Диего Флорес де Вальдес мы ушли от бури и вернулись в первый раз зимовать в Кадис. Оттуда мы отплыли и с большими трудностями достигли берега Бразилии, второй раз перезимовав в Сан-Себастьяне, в устье реки Ганеро,[475] в очень широкой и просторной гавани.

Мы пробыли там некоторое время и удивлялись, смотря на этих нагих индейцев, которых было так много, что ими можно было бы населить еще целый свет. Иногда некоторые из них исчезали, и никто не знал, что с ними случалось. Тогда один отважный юноша, метис португало-индейского происхождения, решился разузнать о судьбе стольких пропавших людей. Взяв маленький круглый щит с алмазным острием и очень хорошую шпагу, он отправился на берег широкого моря. Там он издали увидел морское чудовище, выжидавшее какого-нибудь индейца, чтобы схватить его, – а когда он подошел ближе, чудовище, лежавшее до тех пор на коленях, встало во весь рост, и было оно так велико, что португалец не достигал ему и до половины тела. Когда чудовище увидело его поблизости от себя, оно бросилось на него, собираясь унести его, как оно делало это с другими. Но храбрый юноша, выставив вперед щит и действуя шпагой, защищался изо всех сил, хотя чешуя этого морского животного была настолько тверда, что он ни в одном месте не мог нанести ему раны. Удары же, какие наносило ему чудовище, были настолько сильны, что он не рисковал дожидаться их, увертываясь, пока ему не удалось, выставив вперед щит, попасть алмазным острием в суставы передних ног, чем был причинен чудовищу такой вред, что оно стало истекать кровью. И после этой долго продолжавшейся борьбы они оба наконец упали мертвыми.

Пошли искать отважного юношу и нашли его лежащим в одной стороне, а чудовище в другой. Капитан Хуан Гутьеррес де Сама и я и много других испанцев с великим удивлением рассматривали тело ужасного чудовища. В море там много песчаных отмелей и много островов; на одном из них мы видели змею, как их здесь у нас рисуют, чтобы испугать нас. У нее морда была как у борзой собаки, длинная и с множеством острейших зубов; большие мясистые крылья, как у летучих мышей; большие тело и грудь, хвост как небольшое искривленное бревно, две ноги или лапы с когтями – ужасный вид. Мы нацелились в нее из четырех ружей, потому что она лежала в ручье, который мы, в конце концов, и разыскивали, чтобы напиться. Я был того мнения, что, если мы раздражим ее, она может кого-нибудь из нас убить, поэтому мы оставили ее, между тем как она, завидя нас, ушла в лесную чащу, оставив очень широкий след, как от бревна. Но я не буду говорить о многих виденных нами чудовищах, так как это не имело значения для меня и неважно для моего рассказа.