Жизнь Маркоса де Обрегон - Висенте Эспинель

Всю дорогу аудитор выказывал мне большое внимание, так что обнаружил в этом путешествии наследственное и приобретенное благородство души, доброту и щедрость.

Мы проезжали по всей Сьерра-Морене, видя по пути необычайные вещи. Будучи столь большой, широкой и длинной, что она пересекает всю Испанию, Францию и Италию, пока не уходит в море в Константинопольском проливе, хотя и под различными названиями, она богата многим, что можно посмотреть и запомнить в ней. На песке мы увидели змею с двумя головами, чему аудитор удивился, говоря, что он слыхал об этом, но до сих пор этому не верил.

– Я даже и теперь не верю, – сказал я, – чтобы у одного тела было две головы.

Я заметил, что она не двигалась и не убегала от животных. Я сказал одному из проводников, чтобы он ударил ее палкой. Он это исполнил, и когда он ударил ее, она изрыгнула жабу, которую она заглотала уже до головы, оставшейся непроглоченной; таким образом рассеялось заблуждение, какое, вероятно, было у многих.

– Таково, вероятно, многое, – сказал аудитор, – что нам рассказывают и чего мы никогда не видим, как, например, относительно саламандры.

– Я в это не верил, – сказал я, – до тех пор, пока не услышал от двух лиц, достойных доверия и почтенных, что около Куэнки, в местечке, называемом Алькантус,[461] когда упала печь для стекла, то нашли саламандру, прилепившуюся к самой ступке, где выбивается пламя. И так как это было лицо, заслуживающее доверия, то я поверил, и не заблуждаются те, кто всегда приводит это для сравнения.

Глава XV

Так как человек по природе своей – животное общественное, стремящееся быть в компании, то аудитору так понравилось мое общество, что он ни на минуту не разлучался со мной в продолжение всего пути, какой мы могли совершать вместе. У него был и есть очень живой ум, так что все, что попадалось на глаза, побуждало его к очень вежливым вопросам, на которые я отвечал как мог и умел. И если какой-нибудь приличный человек присоединялся к нам, аудитор, по привычке своей профессии, задавал тому вопросы или давал повод, чтобы задавали ему, на что он очень любезно отвечал.

Пристал к нам один клирик из близлежащего местечка, и дорогой он читал свой молитвенник так громко, что его могли бы услышать пробковые и каменные дубы, так что он прерывал наш разговор, а сам он плохо выполнял свои обязанности. Аудитор спросил его:

– Разве нельзя было бы отложить это до ночи, чтобы совершать это в тишине и с потребным благочестием?

– О сеньор, – ответил клирик, – церковь возложила на нас эту обязанность, так что даже дорогой мы должны молиться. Почему она не предписала, чтобы клирик не молился дорогой, если он идет усталый и погруженный в мысли о своих делах и о цели своего путешествия?

– Потому, – ответил аудитор, – что церковь воспитывает клириков, чтобы они были не гонцами, а богомольцами.

– Хороший ответ, – сказал клирик, – но разве мог бы я во время пути прочесть этой ночью все завтрашние молитвы и добросовестно исполнить свой долг?

Аудитор спросил клирика:

– Если бы вам должны были сотню дукатов до Иванова дня, приняли бы вы их накануне вечером?

– Да, конечно, – ответил клирик.

– Ну, так то же самое делает Бог, – сказал аудитор. – Потому что выполнять раньше срока все, что касается обязанности и службы, это значит желать выполнить свою обязанность. А Бог такой хороший плательщик, что тоже всегда производит уплату раньше срока.[462]

Священник был очень удовлетворен этим.

Мы увидели наполовину остриженного юношу,[463] и когда нагнали его, – так как он шел не столь быстро, как наши животные, – аудитор его спросил:

– Куда ты идешь, парень?

Он ответил:

– К старости.

Аудитор: Я спрашиваю только, куда путь держишь?

Юноша: Путь меня держит, а не я его.

Аудитор: Из какой ты земли?

Юноша: Из земли Святой Марии всего мира.

Ауд ито р: Я тебя спрашиваю, в какой земле ты родился?

Юноша: Я родился не в земле, а на соломе.

Аудитор: Хорошо ты играешь словами.

Юноша: Как бы хорошо я ни играл, я всегда проигрываю.

Аудитор: Этот парень, должно быть, рожден не так, как другие.

Юноша: Конечно нет, потому что никогда не беременел.

Аудитор: Я хочу сказать, что раз ты не говоришь, где ты родился, так, значит, ты, вероятно, не вышел из матери.

Юноша: Разве я река, чтобы выходить из берегов?[464]

Аудитор: Честное слово, у тебя не очень тупой язык.

Юноша: Если бы он был тупым, я не держал бы его так близко от носа.

Аудитор: Есть у тебя отец?

Юноша: Чтобы не иметь их слишком много, я убежал, потому что меня сделали монахом и у меня было столько отцов, что я не мог этого выдержать.

Аудитор: А разве лучше ходить как гонцу?

Юноша: Чтобы избежать гонений, человек вполне может сделаться гонцом.[465]

Мы сильно смеялись над этим мальчиком, а когда подошли к маленькой венте, стоявшей у довольно глубокого ручья, между двумя холмами, проводник сказал нам:

– Здесь нам нужно остановиться, потому что нам дадут хорошее пристанище, и хозяйка венты очень красивая и нарядная женщина, – а если мы проедем дальше, то нам придется ехать больше трех часов ночью.

Он настаивал, обещая нам постели, так что было похоже, что хозяйка была ему знакома больше, чем следовало. Мы вошли в венту, и сейчас же перед нами появилась хозяйка, очень кривляющаяся, одетая в темно-красное нижнее платье, поверх которого была одежда из белого полотна с большими прорехами. Проводник спросил меня:

– Как ваша милость находит ее?

– Она мне кажется потрохами в слизистой оболочке, – ответил я.

Аудитор сказал:

– Она одета в ризы девственниц и мучеников.

– Правильно говорит ваша милость, – сказал я, – но целомудрие снаружи, а мученичество внутри, а так как здесь очень много кустарника, то целомудрие очень порвано.

– Каждого можно узнать по его манере разговаривать, – сказала хозяйка венты.

Я переменил разговор, ибо видел, что она смутилась от этих прозвищ, а проводник рассердился, – и сказал ей:

– В самом деле, ваша милость очень нарядна и красива; с вашим лицом вам больше пристало гораздо лучшее занятие, чем быть здесь.

Она осталась довольна – ибо у нее был легкий характер – и принесла нам на ужин очень хороших куропаток.

Она обрадовалась, когда я сказал ей, что она делала это как придворная, и сказала нам:

– Постели для ваших милостей найдутся, но по холодку, какой здесь бывает, у меня мало одеял.

На это похожий на монаха юноша сказал:

– Ну, в этом не будет недостатка, потому что теми, какие набросал проводник, можно укрыть Бургос и Сеговию.

– Со мной не шутите, – сказал проводник, – а то я заставлю вас в полдень увидеть звезды.

– А разве вы Богоявление? – спросил юноша. А тот ответил:

– Я девка, которая вас породила.

– Вот поэтому-то, – сказал юноша, – я и вышел таким большим негодяем.

Проводник и юноша говорили друг другу очень остроумные вещи, за чем прошло довольно много времени. Аудитор спросил юношу:

– Ради своей жизни, скажи, откуда ты?

– Я, сеньор, – отвечал тот, – андалусец из-под Уведы, из селения, которое называется Башня Перо-Хиль,[466] и склонен к проделкам. А так как в таком маленьком селении я не мог осуществлять их, я украл у моего отца четыре реала и убежал в Уведу, где я увидел, что слуги из домов Ковос[467] играли на миндальное печенье, и я, обуреваемый желанием поесть его, пустился играть на четыре реала, а когда я проиграл их, не попробовав миндального печенья, я прислонился к столбу находившейся там поблизости колоннады и пробыл там до самого вечера в полном отчаянии. Подошел какой-то старик, спросил меня:

– Что вы здесь делаете, благородный человек?

– Поддерживаю этот столб, – ответил я, – чтобы он не упал. Почему вы спрашиваете меня об этом?

– Потому что, – сказал он, – если вам негде переночевать, то там есть стол стригача овец и вы можете лечь на шерсти.

– А эта обстриженная шерсть, – сказал я, – могла бы состричь мои бедствия и несчастья?

– Неужели так рано вы уже жалуетесь на них? – сказал добрый человек.

– Как вы хотите, чтобы я не жаловался, – ответил я, – когда с того момента, как я ушел из дома моего отца, все было лишь несчастьем.

– Откуда вы? – спросил он.

– За много лиг отсюда, – отвечал я.

– Заметьте себе, сын мой, – сказал он, – что для людей созданы бедствия, и тот, кто не имеет мужества противостоять им, погибает. А так как вы начали столь рано испытывать их, то они будут для вас легче, когда вы станете взрослым человеком. Ленивые увальни не обладают опытностью и потому никогда не ценят блага, ибо затруднения изощряют человека и делают его пригодным для всего. Я ушел из родительского дома в вашем возрасте и благодаря своей способности достиг очень почтенной должности альмотасена[468] этого города.

– Вы действительно далеко пошли, – сказал я, – желаю вам не лишиться этой должности. Но как может подняться так высоко тот, у кого нет ни гроша?