Клуб неисправимых оптимистов - Жан-Мишель Генассия

— Это лучше, чем ничего. До конца года мы перепишем все пластинки.

Потрескивание и шипение можно было заглушить, прибавив громкость. В этом преимущество рок-н-ролла. Мы пытались синхронизировать записи на пластинках и магнитофоне, но эффект «эха» никуда не девался.

* * *

Как-то раз, выйдя от Николя, я заметил Сашу. Он сидел на скамейке на площади Мобер, курил и пускал колечки. Я подошел, он поднял глаза и улыбнулся — чуточку насмешливо и слегка отстраненно.

— Париж — маленький город, — сказал я.

— Мы оба часто бываем в этом квартале. Я живу неподалеку, в пяти минутах отсюда.

— Понятно…

— Ваши фотографии готовы. Если подождете, я их принесу.

— Мне не горит.

— Снимки великолепные.

— Правда?

— Можете мне поверить. Я был приятно удивлен. Три или четыре по-настоящему удались. Давайте сходим за ними.

Я согласился. Саша жил в красивом доме на улице Монж, но на восьмом этаже без лифта. Черную лестницу не приводили в порядок много лет: деревянные перила и ступеньки расшатались, краска на стенах облупилась от сырости, проводка провисла, на первом и втором этаже кто-то выкрутил лампочки. Подъем оказался долгим. Саша дышал тяжело, со всхлипами; когда мы добрались до верха, он весь покрылся липким потом и побагровел от натуги:

— Нужно бросать курить.

В узкий темный коридор выходили двери дюжины комнат для прислуги. Саша открыл третью по счету дверь, и мы вошли. Двенадцатиметровая комнатушка с узким окном под самым потолком была обставлена по-спартански: узкая короткая кровать, этажерка с книгами, прямоугольный стол с разрозненной посудой, два яблока в вазе, полная до краев пепельница, стул, шкаф без дверцы, где на плечиках висела кое-какая одежда. На стенах не было ни фотографий, ни картин, но порядок в Сашином жилище царил идеальный. Единственными предметами роскоши можно было с натяжкой назвать детекторный приемник, установленный на табуретке, старенький проигрыватель и стопку пластинок на семьдесят оборотов.

— Места немного, зато недорого.

— Давно вы здесь живете?

— Кессель нашел мне эту каморку через год после моего приезда во Францию.

— Вы с ним знакомы?

— Не коротко. Время от времени он нам помогает.

Саша снял пальто и бросил его на кровать.

— Пить хотите? У меня, правда, ничего, кроме воды из-под крана, нет.

Он взял бутылку и вышел — раковина с краном находилась в дальнем конце коридора. Я взглянул на книги — фамилии авторов были мне незнакомы. Саша разлил воду и протянул мне стакан.

— Из какой вы страны?

— А вы как думаете?

— Трудно догадаться. Все книги на французском.

— Я ничего не успел взять с собой, когда покидал Россию. В Париже книги на русском стоят дорого. Интересные романы я читаю в муниципальной библиотеке.

— Странно, я никогда вас там не видел.

— Вы не задерживаетесь. Приходите, сдаете одни книги, берете другие и уходите, поговорив пять минут с Кристианой. У меня много свободного времени. Я читаю в тепле, сижу до закрытия. Здесь, как видите, нет центрального отопления.

— Это плохо. Вы, наверное, мерзнете по ночам.

— Я жил в Ленинграде, все ленинградцы — люди закаленные. Так вы хотите увидеть свои фотографии?

— Еще бы!

Саша вышел за дверь и огляделся. В коридоре было пусто и темно. Когда свет погас, он приложил палец к губам и прошептал:

— Идите за мной.

Саша двигался на цыпочках, осторожно и бесшумно. Мы спустились на несколько ступенек до площадки между этажами, он открыл дверь в туалет с очком в полу и поманил меня пальцем. Я не сразу решился войти, и он меня успокоил:

— Ничего не бойтесь.

Я шагнул вперед, и Саша закрыл дверь на задвижку. Потом он снял с шеи шнурок с ключом, взобрался на цементную приступку, отпер металлическую дверцу люка и откинул ее, не глядя, сунул туда руку, достал картонную папку и протянул мне. Он запер люк, спрыгнул на пол, вытер ладони и повесил ключ на шею. Саша удостоверился, что в коридоре никого нет, мы спустились по лестнице и вышли на улицу. Он нырнул в соседний подъезд, и мы оказались на Аренах Лютеции,[155] выбрали скамейку на солнце и сели. Саша закурил и кивком указал мне на дом:

— Вон там я живу. Если поставить стул на стол, забраться на него и подтянуться на руках, можно вылезти на крышу, оттуда открывается великолепный вид на Париж.

— Можно спросить, почему вы держите все эти вещи в сортире?

— Видели мою дверь? Тонкая, как пергамент. Достаточно приналечь плечом и… входи не хочу. Все, кто живет на моем этаже, работают. Днем там никого не бывает, так что жильцов часто грабят. У моей соседки — она продавщица в булочной на площади Монж — украли помаду и утюг. Знаете, что взяли у меня? Электрическую батарею! К тому же воры часто устраивают разгром — просто так, чтобы повеселиться. По этой причине я и прячу мои сокровища и, как Алена Ивановна, старуха-процентщица из «Преступления и наказания», ношу ключ от ящика на шее. Никому не придет в голову обыскивать клозет, понимаете?

— Зачем же вы рассказываете об этом мне?

— Я вам доверяю.

— Правда?

— Только никому не говорите.

— Конечно.

— И вашим друзьям из клуба не обязательно знать, что мы общаемся.

— Как скажете.

— Пусть это будет нашим секретом.

Он открыл папку и достал мои снимки, напечатанные в крупном формате. Фотографии фонтана Медичи Саша поместил в паспарту, чтобы подчеркнуть контраст белого и черного. Я онемел от удивления.

— Восемнадцать на двадцать четыре. Правильный формат. Вы сделали много удачных снимков.

— Вы действительно так думаете?

— У вас талант, Мишель. Я в этом разбираюсь, можете мне поверить. На кнопку фотоаппарата способен нажимать любой дурак. Настоящих фотографов очень мало. Вы умеете наводить, схватывать суть, находить нужный ракурс и правильное освещение и знаете, когда щелкнуть.

— Я ужасно рад. Вы даже не представляете, как я рад. Мне впервые говорят такое.

— Вообще-то, я редко делаю комплименты.

— Картон подчеркивает достоинства снимков.

— Заблуждаетесь. Это же не рама для картины. Я использую его не затем, чтобы выглядело покрасивей. Картонная рамка изолирует фотографию, чтобы зрителю ничто не мешало. Если снимок посредственный, никакое обрамление не поможет.

— Вам не кажется, что планы слишком крупные?

— Именно это и интересно. Вы избежали общей для всех начинающих ошибки — не стали пытаться укрощать перспективу. Вы не снимаете ни с высокой точки, ни снизу, что деформирует и сплющивает сюжеты. Фотоаппарат должен быть сообщником глаза и оставаться на его уровне, не прыгать и не дергаться.

— Снимки получились превосходные, потрясающие, но беда в том, что я не могу вам заплатить.

— Мне не нужны ваши деньги. На друзей я работаю бесплатно.

— Мы друзья?

— А разве нет?

— Конечно… но…

— В чем дело, Мишель? Вам со мной неловко?

— Ничего подобного, но я не привык быть с друзьями на «вы». Мне было бы легче, если бы мы перешли на «ты».

— Терпеть не могу «тыканья». Можно быть друзьями и без фамильярности. Согласны?

— Ладно.

— Возможно, со временем… Если позволите, я оставлю себе пару фотографий.

— Вы хотите иметь в коллекции мои снимки?

— Я люблю располагать фотографии по темам. Собираюсь устроить маленькую выставку на тему «Скульптура на пленэре». Если не возражаете, я помещу их в витрину.

— Буду счастлив.

— Не знаю, какую из двух выбрать.

Саша рассматривал два снимка крупных планов Полифема в правый профиль. Луч солнца освещал бронзовое лицо, исполненное бесконечной боли.

— Он кажется живым. Возьму вот эту. Верну, когда сменится экспозиция.

* * *

Саша был «другим», его темперамент никто не назвал бы славянским. Он не выходил из себя, говорил тихим, хорошо поставленным, чуть усталым голосом, глядя на собеседника с насмешливой улыбкой. Я спрашивал себя, специально ли он культивирует в себе загадочность, и пришел к выводу, что нет. Он любил бродить по своему кварталу. Читал, сидя на скамейке в Люксембургском саду, кормил воробьев хлебными крошками. Мы часто встречались в самых разных местах. Часами разговаривали, стоя на тротуаре. В «Фотораму» он ходил, только когда ему самому этого хотелось. При желании он мог бы выправить все нужные бумаги и получить постоянную работу. Я не раз пытался выяснить, за что члены клуба затаили на него злобу, но он в ответ только плечами пожимал.

— Я не сделал им ничего плохого. Все мы одинаковы, у каждого был выбор между бегством с родины и Сибирью, лагерем в вечной мерзлоте. Я считаю каждый день подарком судьбы. Много лет я работал как каторжный, не считаясь со временем и собственными желаниями, фактически бесплатно, не знал ни сна ни отдыха. То время я считаю потраченным впустую. Сегодня я читаю, сплю, слушаю музыку по радио, гуляю по Парижу, беседую с людьми, хожу в кино, отдыхаю, кормлю кошек, а когда карманы пустеют, отправляюсь в «Фотораму», чтобы обеспечить себе прожиточный минимум. Я счастлив, как никогда. Беда не в эксплуатации, а в нашей глупости. Мы принуждаем себя, надрываемся, чтобы иметь лишнее и ненужное. Хуже всех глупцы, вкалывающие ради денег. Проблема не в боссах, рабами нас делают деньги. В день Великого Выбора прав оказался не придурок, слезший с дерева, чтобы превратиться в человека разумного, а обезьяна, оставшаяся висеть на ветке, поедать фрукты и почесывать живот. Люди ничего не поняли в эволюции. Человек работающий — король придурков.