О том, что видел: Воспоминания. Письма - Николай Чуковский

Если мы гуляем с тобой по-дружески, когда каждый может уйти в любую минуту, — я стараюсь доставить тебе удовольствия как можно больше. Если же ты гонишь меня гулять с тобой — я, естественно, становлюсь врагом тебе, и в то время как ты заинтересован заставить меня гулять с тобой как можно больше — я заинтересован гулять как можно меньше.

Я всегда по-дружески отношусь к тебе, а ты сам ставишь меня в положение врага своим начальническим ко мне отношением.

Теперь о твоих требованиях ко мне после Петрова дня.

1) Английским языком я вполне серьезно занимаюсь и теперь.

2) Программу чтения намечать считаю лишним, т. к. и так знаю, что мне надо прочесть, и читаю по мере возможности все из необходимого интеллигентному человеку, что я еще не читал.

3) Для тригонометрии время занятий у меня определено точно (1½ часа по утрам). К сожалению, мне не всегда удается соблюдать его по независимым обстоятельствам. (Кстати о тригонометрии. За 3 недели моего здесь пребывания я прошел почти весь годовой курс прямолинейной тригонометрии, что и можешь ты проверить каждую минуту.) Остальные мои занятия не регулярного характера, и время определено для них быть не может.

4) Буду больше сидеть с Мурочкой.

Извини безграмотность мою. Лучше не умею.

3. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому

6 августа 1921 г.[15] Холомки

Дорогой Колька!

Не сердись на меня за сегодняшнее. Просто у меня нервы черт знает как измотались[16]. Я тогда же увидел, что был не прав, и хотел перед тобой извиниться, но смалодушничал.

Твой К. Ч.

4. Н. К. Чуковский — К. И. Чуковскому

Вторая половина февраля 1923 г. [17] Петроград

Милый папа.

Посылаю тебе вторую главу «Евангелины»[18] — она у меня, кажется, самая чистая. С книгами для Ары[19] дело обстоит так: Кини[20] в Москве и сдать ему невозможно. 250 мил. Давыдов[21] уже истратил. Я ему дал еще 250 из всемирнских денег[22], но советовал не тратить, пока он не сдаст Кини первой партии книг.

«Евангелину» переписывал не я — поэтому уйма опечаток.

Нельзя ли в Москве пристроить мою книжку[23]? Над «Евангелиной» работаю все время — как встал после болезни. Дня через четыре кончу 5 гл. — и в первой части не будет уже ни одного непереведенного места. Тогда останутся только 2 неоконченные главы II ч. да всяческая чистка.

К сожалению, в посылаемой 2 главе не всегда верный (по Зоргенфрею[24]) гекзаметр. Кой-где я исправил, но в некоторых местах не успел. Иногда прекрасная строчка от исправления превращается в посредственную, среднюю — и мне жалко.

Меня заедает Университет[25] — учу психологию.

Всего хорошего

Коля.

Деньги дома на исходе.

5. Н. К. Чуковский — К. И. Чуковскому

Вторая половина февраля 1923 г.[26] Петроград Дир Фазерналиус[27].

Был я у Кини, выдержал длинный разговор на британском наречьи с его пламеннокудрой альбионкой [28], в результате чего выяснилось:

1) Профессор Golder [29] в Москве.

2) Адрес его ты можешь достать в Московской Аре.

3) Кини очень доволен книгами, доставленными ему Давыдовым.

Давыдов истратил на эти книги те 250 миллионов, которые ты ему дал, а те 250, что я дал, почему-то солит.

Вчера я кончил еще одну главу «Евангелины», сегодня чищу. Работы еще очень много впереди, а надо приниматься за университетские дела. Поэтому гоню «Евангелину» вовсю. Кончу к началу апреля.

Посылаю тебе два стихотворения[30]. Прочти и оцени. Одно из них новое. Если тебе понравятся они, и представится случай — покажи их Мандельштаму[31], а то и дай куда-нибудь напечатать. Только дуракам не показывай, пожалуйста.

Будь добр, купи мне Мандельштамову «Tristia»[32] и Асеевскую «Избрань»[33].

Приезжай скорее.

Коля.

Как с «Евангелиной»?

Здесь Маршак волнуется — как с Киплингом[34]? Он уже свою долю перевел.

6. Н. К. Чуковский — К. И. Чуковскому

Вторая половина февраля 1923 г.[35] Петроград

Dear Father[36]

Я глубоко огорчен неудачами моей «Евангелины». Прямо отбивает всякую охоту работать. А здесь у меня уже почти половина новой главы готово.

Но у меня есть надежда продать здесь, в Питере, в Госиздат книжку моих стихов под именем: «Дикий Рай»[37]. Это отчасти меня утешает.

Сколько я тебе ни пишу, ты избегаешь написать мне хоть строчку. Ну, что ж!

Лида на меня посылает всяческие гнусные клеветы (насчет Библии), так что у тебя извращенные обо мне представления. О, Лида, Лида!

Sweet was her breath as the breath of kine that feed in the meadows[38].

Привези Tristia / Мандельштам и Избрань / Асеев.

Привези первый альманах «Круг»[39]. Пожалуйста, не забудь. Это все не так дорого стоит, да ты, пожалуй, и даром достанешь. Говорят, вышла книга статей Мандельштама[40]. Если попадется — привези.

Мура сейчас сказала: «Мама, иди, да, а то ты то туда, то сюда».

Коля.

[Приписка Л. К. Чуковской]:

Ради Бога, выздоравливай. Сейчас получили твое раннее письмо. Я очень встревожена твоею болезнью. Как быть тебе без близких. При малейшей возможности кати домой, а то если осложнится, нужно будет тебе ехать в больницу. Здесь милый Конухес[41] поставит тебя на ноги. Плюнь на склероз. Опасны только легкие. Во всяком случае, пиши о состоянии твоего здоровья. Мы все здоровы. Плюнь на врачей. Доверься одному. Деньги у нас есть, и вообще все обстоит благополучно. Пришли мне адрес Добраницких[42].

7. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому

Вторая половина апреля 1924 г.[43] Ленинград.

Милый Коля. Только сейчас урвал минутку, чтобы написать тебе — о твоей свадьбе. Раньше всего скажу тебе то, что ты сам чувствуешь: Марину[44] я люблю и уважаю и уже около полугода вполне примирился с мыслью о вашем супружестве. Но против сейчасного брака протестую всеми моими душевными силами. И вот почему.

Возьмем самое главное: стихи. Это для меня термометр твоего духовного развития. И вот я вижу поразительную вещь: от 1918 до 1922 года ртуть поднимается: ты развивался, рос, крепчал и вдруг остановился. Все, что ты написал за этот год, — есть вариация прежнего. Ни новых тем, ни новых горизонтов. И ты сам знаешь, что причина этой остановки — Марина. Уайльд сказал: «Женщины вдохновляют нас на написание прекрасных стихов, но они же мешают нам писать эти стихи»[45]. Это, конечно, вздор. Марина не мешает тебе, но в чем же она помогает? Она для тебя — все, она душа твоей души, — это дает ей огромные права, но налагает на нее и страшные обязанности. Чувствует ли она эти обязанности? Понимает ли она, что в ее руках вся твоя судьба как поэта? Приготовилась ли она к тому, чтобы быть женою поэта? Едва ли. Теперь большим поэтом может быть только тот, кто широко образован (как Блок или Гумилев, Пастернак или Ходасевич), или тот, кто хорошо, насквозь, знает страны, города, жизнь, людей (Киплинг, Н. Тихонов и пр.). Остальные — в лучшем случае — Дмитрии Цензоры[46]. Если ты останешься еще год при своих — очень хороших — темах, тебе грозит та же участь. Тебе нужно читать, путешествовать, повысить свое любопытство к людям, странам, культурам, вещам. Это нужно тебе именно сейчас, потому что только в твои годы определяется, творится человек. Оттого я и говорю: ради своего будущего, ради Марины, ради своих стихов — уезжай до осени, один, побродить, пошататься, увидеть новых людей. Ты и не представляешь себе, до какой степени узок и тесен тот круг, в котором ты теперь вращаешься. Этот круг сузится еще больше, если ты женишься сию минуту. Женившись, ты сейчас же принужден будешь думать о скучных вещах, о копейках и тряпках — и тогда прощай поэт Н. Чуковский!

В этом я твердо убежден. Я уверен, что если бы я так рано не попал в плен копеек и тряпок, из меня, конечно, вышел бы очень хороший писатель: я много занимался философией, жадно учился, а стал фельетонистом, по пяточку за строчку, очутился в обществе Карменов[47] и Ольдоров[48].

Признаюсь, что покупка тобою обручальных колец — испугала меня. Это дурной тон, низменный, пошлый. Не думай, что во мне интеллигентские предрассудки. Нет, я вовсе не хочу, чтобы Марина побудила тебя к покупке Бокля[49], но кольца… ведь она не за юнкера, не за парикмахера выходит замуж, а за поэта. В этом сказалось даже какое-то неуважение ко мне.

Я не намерен влиять на будущий стиль твоей жизни, — но, милый, я вдвое старше тебя, много видел людских отношений — и, мне кажется, ни Марина, ни ты — не уважаете единственной вещи, с которой вы вступаете в жизнь — твоего поэтического дарования. Если ты в этот год опошлеешь, сузишься, обнищаешь душой — ты никогда, никогда не наверстаешь утраченного. 20–21 год — решающие в жизни человека.

Уже давно я замечаю в тебе обывательские (для меня страшные) замашки. Ты слишком любишь именины, галстухи, прически, шашки и пр. Ты опоэтизировываешь эту пошлятину, ты говоришь