Прощание с осенью - Станислав Виткевич

Тем временем они пожирали друг друга в ненасытных ласках, как пауки, если только то, что происходило между ними, можно назвать ласками. Атаназия начала обволакивать какая-то до сих пор не известная ему невероятная психическая усталость, порой граничащая с полным умственным (слава богу, что хоть не чувственным) затмением. Все более тяжелыми становились для него разговоры с любовницей, его все меньше занимала дискурсивная философия. Вместо этого он предавался тихому созерцанию собственного ничтожества, чему прекрасно помогал бескрайний океанский простор. Ни о чем не думая, часами глядел он (в те моменты, когда морская болезнь отпускала его), как вздымались отдающие зеленью прозрачные горы волн и как из их блестящей поверхности серебряными стрелами выскакивали летучие рыбы, чтобы снова упасть в движущиеся массы вод, блистающих голубизной отраженного неба. А когда внезапно наступали сумерки, он точно так же, ни о чем не думая, всматривался в зеленые фосфоресценции вдоль идущего судна, то светло поблескивающие на поверхности, то таинственно, как лица умерших, мерцающие в глубине, в полупрозрачной струе вспененной движением винтов воды. Муссон ослабевал, и мысли Атаназия разглаживались до полного оглупления. Прежнее «меню» регулярно сменяющих друг друга отчаяний время от времени возвращалось, но как-то слабее. Коварная любовь разъедала его, как пожирающая металл кислота, всасывала, как американские или пинские болота затягивают коня или человека. Он и глазом не успел моргнуть, как превратился в собственную тень, существующую только в становящейся день ото дня все более чудовищной эротической фантазии этой женщины. Он и на самом деле не знал, любит он ее или нет. По мере того как он насыщал ее тело и свою похоть, предаваясь ее адским затеям, чтобы не сказать изобретениям (хотя, что может быть нового в мире), ее душа становилась все более и более чужой и загадочной, что усиливало в нем ненормальную, унизительную привязанность к ней. Он упивался ее зловещими чарами как безнадежным наркотиком. Разве так должно было выглядеть то «уничтожение», о котором он давно мечтал? Не лучше ли чистый белый порошок в стеклянной трубке, которую он хранил как самый ценный талисман — именно этот, а не другой, — это уже граничило с легким фетишизмом.

Но это убийственное упоение усилилось еще больше, когда они ступили на землю в Бомбее. Пышность тропической растительности и невероятный жар солнца, которое перестало быть здесь благодатной силой и превратилось в грозное божество уничтожения, способное убить каждого по неосторожности всего на несколько секунд снявшего защитный шлем, жар, более не смягчаемый соленым дыханием океана, а влажный и душный, черно-коричневые тела, буйство красочных одежд людей и цветов — все это преобразило обычный день с самого утра в мучительный кошмар, возводящий черные пышущие жаром ночи до размеров истинного безумия. Вспотевшие, возбужденные, пресыщенные перчеными тропическими блюдами, исступленные от нескончаемого вожделения и опустошенности, которые они хотели обмануть все новыми выдумками, они тонули в невероятном садомазохистском сладострастии.

Странность окружавших форм, специфическая угрюмость субтропической природы угнетали Атаназия. В полубессознательном состоянии плелся он за Гелей, посещая храмы, театры и запрещенные притоны, разглядывая укротителей змей и факиров, демонстрировавших средь бела дня непостижимые чудеса. В голове его был хаос божеств, цветов, животных и необыкновенных людей. Его также мучили сплетения фигур на фронтонах брахманских храмов и вечно одна и та же глуповато-умновато-хитро-наивная чувственная улыбка громадных статуй Будды, но прежде всего — загадочная психология людей, которые из-за своей непонятности производили впечатление зловещих автоматов. Нет, эти пресловутые тропики на самом деле оказались не такими уж приятными. Ах, что бы он теперь не отдал за мгновение родной июньской жары на подкладке из прохладного дуновения, которого здесь не было и следа. Вихрь, сравнимый по силе с ураганом в горах в Зарытом, был здесь жарким, как будто полыхало из недр громадной печи, а редкие ливни превращались тут же в пар, не охлаждали воздуха, а делали его похожим на тот, что бывает на верхнем полке в бане: ощущалось характерное пощипывание в ноздрях. Каждая травка, каждое самое мелкое растеньице были здесь чужими. Даже облака образовывали совершенно другие формы и потрясающая красота заходов солнца, после которых внезапно наступала более черная по контрасту с нашими ночь, была исполнена зловещего кошмара. И тем не менее он впутывался во все это со все большей самоотверженностью и отчаянно думал, что когда-нибудь надо будет отказаться от этого — а почему, не знал. Невозможно это очарование тропиков разложить на простые элементы, свести к известным вещам — оно, как блок монолитной скалы, ускользает от любого анализа. Такова загадочная сила этих краев: кто раз увидит их, тот остается рабом этих пейзажей до конца жизни. В конце концов они могли остаться где угодно и на какое угодно время — все банки были к услугам Гели: фамилия Берц была известна и здесь, к тому же у Гели была доверенность от папы на все заграничные вклады.

Но Атаназий чувствовал, что дело не может закончиться так, чтобы он постепенно растекся в эротическом свинстве, даже столь высокой марки, хоть он ничего даже не предчувствовал, но уже был уверен, что иная ждет его судьба. Однако вскоре должно было наступить то время, когда подсознательный материал оформился в позитивный план действий. А Геля, впав в безумие путешествования, неслась вперед как ненормальная, глотая один город за другим. По мере усиления их чувственной любви в Атаназий начали происходить удивительные изменения. Оглушенный услаждением неведомых желаний, он почувствовал, как на горизонте души снова начало восходить угрызение совести, как бледное, низкое полярное солнце, совершенно по-другому высвечивая тот разгром последних иллюзий, в который воистину превратилась его теперешняя жизнь. Нечто неохватное в своей огромности (возможно, это была истерическая фикция), что он испытывал некогда к Зосе и чего он теперь не посмел бы даже назвать любовью, начало в нем разрастаться, как опухоль, — медленно, но неуклонно. Все чаще в мыслях своих он общался с духом убитой (иначе он не называл ее) жены. «Жена» — как же странно звучало теперь, когда ее уже не было, это так никогда до конца не понятое Атаназием слово. Раньше оно было символом отказа от жизни, эдакой «затычкой», о которой он мечтал, — сегодня же, казалось, оно означает все то потерянное и презираемое некогда простое счастье, которое только теперь начинало становиться чем-то значимым на фоне удовлетворяемой жажды самоуничтожения. Несмотря на то что чувства обоих любовников становились все более дикими и необузданными, сквозь минуты разрушительного безумия проглядывало дно всей этой авантюры, и призрак разочарования и невозможности насытиться реальностью порой страшил их безнадежной пустотой. Бессилие в том, чтобы обмануть эту пустоту вожделения без настоящей любви, становилось все более ощутимым, впрочем, оба они не хотели признаваться в этом. Ни для Гели это не стало тем «тигриным прыжком», о котором она мечтала, ни для Атаназия, казалось бы, взлелеянное в мечтах уничтожение больше не имело того очарования, о котором мечталось ему перед смертью Зоси.

Наконец они прибыли на последнюю станцию перед Апурой. Оставили автомобили и без слуг отправились вдвоем на «bullock-cart»[73] — двуколке, запряженной двумя горбатыми буйволами, управляемой одним возницей. Через «высокие» джунгли, по адской «влажной жаре», ехали они пять дней и ночей, пока не добрались до маленькой деревушки, расположенной у подножия голой гранитной горы, похожей на хребет громадного слона возвышающейся посреди моря буйной растительности. Это была та самая виденная Гелей во снах Апура. Геля вообразила, что именно здесь на нее должно снизойти откровение, способное изменить ее теперешний взгляд на мир, освободив ее окончательно от католической идеи покаяния, не дающей ей жить полнокровной жизнью. Она уже начинала задыхаться собой с некоторых пор, и ей перестало хватать Атаназия в качестве интеллектуальной пищи. Физически она ощущала себя великолепно и прекрасно переносила климат и неудобства — разве что метафизическое состояние оставляло желать лучшего. Зараженный интеллектуальной ненасытностью любовницы, Атаназий тоже страстно ожидал (неизвестно почему) окончания этого индийского путешествия. На очереди были Цейлон и Зондские острова.

Стояла ветреная лунная ночь. Пальмы гнулись, словно травинки, а непроницаемый хаос, образованный переплетением лиан и деревьев в джунглях, гудел, как море, вздымаемое мерными порывами ветра. То и дело слышался треск ветвей и глухой гул: это с деревьев падали огромные, величиной с дыню, плоды, висевшие на длинных жгутах, а с пальм — орехи. Полная луна освещала жутко странный и печальный пейзаж. Низко над землей летели белые облака, разодранные вихрем в клочья, не похожие на формы наших облаков. Атаназий нервничал: последние десять километров за их двуколкой с навесом из пальмовых листьев шел огромный слон. Он шел спокойно, опустив голову к проему навеса, и ничего плохого не делал, но если бы вдруг захотел, он без труда мог бы от волов, людей и повозки оставить лишь мокрое место. Почему он не делал этого и почему шел, никто знать не мог. На фоне шума вихря из джунглей с обеих сторон дороги доносился жалобный мяуко-лай гепардов. Гелю очень забавляла эта прогулка слона. Его мерно покачивающийся силуэт заслонял весь проем навеса, и в лунном блеске как на ладони были видны и его хобот, который он время от времени поднимал, как будто собирался выкинуть какую-то слоновью шуточку, и белые бивни, блестящие в холодных лучах, и маленькие злые глазки. Несмотря на частые приступы мании самоубийства, Атаназию вовсе не хотелось погибать так пошло, и он едва сдержал Гелю, которой обязательно хотелось обитым сталью острым стеком пощекотать слона в хобот. Наконец, заскучавший гигант остался посреди лесной дороги, махая хоботом, а потом ринулся с ужасным треском в лес, откуда донеслось какое-то подозрительное рычание. Возница, не понимавший ни слова по-английски, обратился к ним на каком-то непонятном индостанском наречии, а потом затянул странную песню без определенного мотива. Эта невинное приключение возбудило Атаназия, который после ухода слона хотел овладеть Гелей прямо на повозке, что случалось уже не единожды. Но княгиня Препудрех мягко отстранила его.