Картахена - Лена Элтанг

Вот он я, Маркус Фиддл, собиратель ртутных шариков. Персонажи выдуманные и настоящие раскатились по столу, и я подгоняю их пальцем, как в детстве, когда разбивал градусник, чтобы они слиплись в один шар и перестали быть самими собой. Я извлек корень из комиссара, которого видел всего пару раз, да и то мельком. То есть это я думаю, что извлек. Но поскольку, кроме меня, здесь все равно никого нет, то извлечение засчитано.

* * *

Удивительное дело, сколько всего ты хочешь видеть, когда ты не один, подумал он, допивая холодный кофе. Нет, не так: сколько всего ты видишь, когда ты не один. И сколько всего ты хочешь.

Так рано он давно не оказывался на улице пьяным. После полудня дождь кончился, жара уже набирала свою плотность и вес, лавки закрывались, а их хозяева стояли в дверях, разглядывая небо. Судя по антрацитовой туче, нависшей над вершинами холмов, дождь шел на другой стороне лагуны и скоро должен был вернуться в Аннунциату. Расплатившись с позитанцем, Маркус отправился было в участок, но на полдороге почувствовал, что вино разъедает ему желудок, и завернул на виколо Тонно. Покупая еду в погребке, заставленном сырными корзинами, он понял еще одну вещь: ему не хотелось идти в полицию и разговаривать с лупоглазым сержантом. Ему не хотелось уламывать комиссара и возвращать права. Ему вообще не хотелось ехать в Рим. Ему хотелось прочитать дневник убийцы и понять, кто его автор. Он попросил продавщицу добавить к вину порцию буйволиной моцареллы, похожей на облупленное яйцо, и отправился в мотель.

Дождь уже обошел лагуну и вернулся, сначала еле слышный, сразу пропадающий в песке, а потом – тяжелый и грязный, пустивший вдоль пляжной ограды серую клубящуюся пену. Вернувшись кружной дорогой, через пустую гавань, где все то ли спали без задних ног, то ли вышли в море, Маркус толкнул разбухшую дверь, сбросил мокрые насквозь мокасины и повалился на кровать. Может, вообще махнуть на все рукой и уехать? Позвонить в прокатную контору и сказать, что машина задержана не по закону, дескать, произвол местных карабинеров, пусть сами разбираются.

Италия встретила его ливнем, наглым патрульным, кислым вином и ветром, от которого пинии раскачивались, будто взбесившиеся веера. Вот такое у тебя начало, завязка истории. Чем такая история может закончиться? Тем, что ты ничего не добьешься, выпьешь еще дюжину кислого кьянти, побродишь по холмам и отправишься в путь? Похоже, и вправду, пора домой, подумал Маркус, слушая, как хозяйка ругает мужа на заднем дворе. Он взглянул на часы, с сожалением отметив, что до сумерек еще не меньше шести часов, – чертова среда казалась ему бесконечной.

Странное дело, уже несколько лет он ловил себя на том, что, не успев проснуться, начинает ждать вечера, не то чтобы с нетерпением, но подспудно, где-то на самом дне сознания. Время, когда он мог работать, наступало после восьми, а весь отрезок между утром и сумерками был чем-то вроде преодоления, мучительного раскачивания, унылого освоения времени, и самым безрадостным в этом отрезке было присутствие людей. Он утешал себя тем, что писатель должен быть одиноким существом, но знал, что его собственное одиночество не было особенностью ремесла, оно было неумением, только и всего. Ты продвигаешься в толпе, не умея делать простых вещей: весело извиняться, толкнув локтем идущего навстречу, улыбаться, наткнувшись на пристальный взгляд, ловко раскрывать свой черный зонт и погружать его в волны блестящих черных зонтов, даже просто стоять, поглядывая на небо, в дверях кафе и быть объектом всеобщей любви. Ты не можешь стать частью целого, ведь каждый школьник знает, что для этого нужно возвести свое рукотворное небо и войти в гавань общего происхождения вещей. А ты не умеешь. Те, кого ты выдумал, ближе тебе, чем взаправдашние люди; те, кто умерли, владеют тобой беспредельно, тогда как живущие растворяются в беззвучной мороси и безразличии.

Твой любимый писатель, так тот и вовсе был уверен, что люди рождаются на свет, чтобы прочитать его книгу.

Маркус заставил себя встать, развесил одежду на спинках стульев, надел сухую футболку, оставшуюся на дне сумки, и налил себе хозяйского пино в стакан для зубных щеток. Каждый день две новые бутылки появлялись в комнате вместе со свежими полотенцами. Этикеток на них не было, и Маркус решил, что это вино с виноградника родителей Колумеллы, о котором она прожужжала ему все уши. О том, что будет написано в счете, даже думать не хотелось.

Может, спуститься на первый этаж и позвать хозяйку? Нет, плохая идея, к тому же у нее шерсть на ногах, заметная даже сквозь черные чулки. Допить пино и завалиться спать среди бела дня? Этим можно заниматься и дома, стоило тащиться через всю европейскую низменность. Перечитать досье на самого себя, свернутое в трубку на дне его дорожной сумки? Нет, он и так помнит в нем каждое слово.

Уж лучше полистать «Путеводитель по Южной Италии», купленный давеча на улице Ненци, а потом, когда дождь утихнет, еще раз попытать удачу в участке. Он задернул шторы, лег на кровать, завернулся в одеяло, дернул за шнурок лампы и взял в руки тяжелую глянцевую книгу, заложенную рваным носком.

* * *

На рассвете его разбудил скутер почтальонши, с треском промчавшийся мимо окна спальни: почтовый домик находился через дорогу, хозяйка мотеля говорила, что рыжая девица живет прямо над конторой и в нее влюблены все деревенские повесы, и особенно сержант Джузеппино. С хозяйкой следовало бы говорить почаще, она просто колодец сведений, только не запечатанный источник из Песни Песней, а широко раскрытый глаз воды.

– Совсем разорили нас проклятые греки, – сказала Колумелла, когда он вышел к завтраку. – Раньше, бывало, по восемь сортов чая в лавку привозили, а про кофе и говорить нечего. Туристы, гости, постояльцы так и шныряли по деревне. Покупали все, что под руку попадется!

– Вы имеете в виду закрытие гостиницы?

– Ну да, ясное дело. При покойном хозяине был порядок, а теперь монахи нас душат.

– А что бы вы сказали, если бы это были не монахи, а кто-то из местных?

– Никогда! – с жаром возразила Колумелла. – Кто это вам наговорил? Никогда итальянец не даст земле пропадать, а деньгам – превратиться в лопухи и крапиву.

– Ну вам виднее.

– Сегодня вроде шторм обещали, – задумчиво сказала хозяйка, снимая чайник с огня. – Наш-то Пеникелла опять шлялся по деревне пьяным. Перед штормом у него всегда так.

– Говорят, он собирается отправиться в кругосветное путешествие, – заметил Маркус, просто чтобы поддержать разговор, но тут хозяйка со стуком поставила чайник на стол, повернулась к нему и заговорила, уперев руки в обтянутые фартуком бока:

– Не стыдно вам смеяться над стариком? Ладно, он болтает всякую чушь, но кто бы на его месте не болтал, ясное дело, ведь некому о нем позаботиться, а крыша у него поехала с тех пор, как убили его младшего брата, от брата он хоть малую толику имел, правда, надо заметить, что скупердяй мог назначить ему постоянную ренту или, скажем, взять сторожем в гостиницу, но куда там, с тех пор, как у брата завелись деньги, он и дорогу в деревню забыл, отцовская лодка у них называлась грязнуля или что-то в этом роде, не стоило бы ему так заноситься, хотя что говорить о покойнике, теперь уж им нечего делить, берите свой чай и сахар к нему.

– Погодите, – спросил оглушенный Маркус, принимая поднос с чайником, – а когда убили этого скупого брата?

– Боже, дай мне памяти… – хозяйка поднесла палец к носу, – это был год, когда Романо Проди подал в отставку? Нет, на год позже, когда Берлускони выиграл выборы. Точно, в две тысячи восьмом. В феврале! Я помню, что шли дожди, и в деревне говорили, что тело нашли с таким лицом, размытым… Такие бывают у тех, кого вынимают из моря. Еще говорили, что его убили за игорные долги, у нас тут многие на этом помешались, с тех пор как на юге разрешили казино.

– А вы знаете, как его звали? – Он задал вопрос, уже понимая, каким будет ответ.

– Синьор Аверичи, как же еще.

Как же я сразу не сообразил, думал Маркус, наспех покончив с завтраком и поднимаясь в комнату. Ведь слышал же своими ушами, как клошар рассказывал, за что он ненавидит «Бриатико», и еще про пьемонтских быков и про телегу с рыбой. Ну хорошо, эти двое братья. А что это добавляет, собственно, к нашей истории? Да ничего, кроме нескольких штрихов к портрету клошара, который и без того на редкость убедителен. Ладно, сейчас посмотрим. Маркус разложил на столе свои листочки, открыл компьютер и дописал несколько строк к файлу с пометкой «Бриатико».

1. Пеникелла вместе с братом продает рыбу в поместье, знакомится с перезрелой девицей и заводит с ней роман. Его практичный брат с детства мечтает о том, чтобы завладеть палаццо. Много лет спустя, изрядно разбогатев, он арендует его у старухи и превращает в казино с подпольным борделем. Совершенно ясно, что он был одержим Антеросом, богом, появившимся из хаоса вместе со временем и любовью. Ненависть такого рода считалась у древних греков одним из самых страшных проклятий: разрушай то, что любишь.