Правитель страны Даурия - Богдан Сушинский

– Держаться, полковник. – Сквозь слегка приоткрытые веки Семёнов видел, как вошедший вслед за ним Нижегородский Фюрер опускается на пол, так, чтобы затылок его оказался на ребре лежака.

– Как же подло они поступили с нами, эти твари!

– Мы поступали бы с ними точно так же, – сквозь бессилие прорычал атаман, – по тем же законам военного времени. Исходя из той же чёртовой идеи классовой непримиримости. И вы, полковник белой армии, прекрасно знаете, что именно так мы и поступали, когда на то была наша… воля.

– Извините, генерал-атаман, но в ваших карательных экспедициях против красных я не участвовал, а посему, пардон, не осведомлен, – огрызнулся Родзаевский.

– Не забудьте уведомить об этом своих палачей. Одну пулю расстрельная команда на вас обязательно сэкономит, – незло, со смертельной усталостью в голосе, посоветовал ему Семёнов и рванул ворот до невозможности пропотевшего, почти полусгнившего кителя так, словно пытался скинуть с себя петлю висельника.

– Впрочем, этого и следовало ожидать, – сдавленным голосом произнес полковник. – Приговаривая хоть некоторых из нас к расстрелу, они еще оказали снисхождение. В начале августа здесь казнили двенадцать власовских генералов и старших офицеров, причем всех – через повешение[103].

В последние дни Родзаевский целыми часами просиживал сидя на полу, в той же позе, что-то раздраженно бормоча себе под нос и время от времени покаянно взрываясь: «Господи, какой же я кретин! Как я мог «купиться» на заверения каких-то там чекистов, на «слово чести» этих закоренелых мерзавцев?! Я ведь сам дался им в руки! Я мог скрываться в этом вонючем Шанхае столько, сколько захотел бы. И мог убираться оттуда, куда глаза глядят! Но я сам, по собственной глупости!..».

Сегодня до истерики пока что не доходило, но чувствовалось, что Нижегородский Фюрер очень близок к ней.

– Повешение – всего лишь один из способов казни, – пожал плечами атаман. – Причем не самый садистский.

– …Не о том я сейчас, господин генерал, не о том, – нервно пробубнил полковник, постепенно взвинчивая себя. – Они, эти закоснелые коммунистические нехристи, выманили меня под слово чести офицеров!

– Но ведь вы-то обязаны были знать, что у этих самых «закоснелых нехристей» ни самих понятий офицерства, ни чести не наблюдалось, в соболях-алмазах. Впрочем, никакого смысла все эти разговоры уже не имеют. Поэтому держаться. Во что бы то ни стало – держаться, – проговорил генерал с такой твердостью, словно бы, пригибаясь под пулями, обходил окруженный врагами редут, с засевшими в нем последними своими солдатами. – Как подобает истинно русским офицерам.

Несколько минут в воздухе царило тягостное молчание.

– Как думаете, казнить нас будут на рассвете? – нарушил тишину полковник. – По традиции, во всей Европе обычно казнят с восходом.

– Вы ведь сами уточняете, что это «по традиции, и в Европе», – процедил Семёнов, не желая больше терять времени на увещевание Нижегородского Фюрера. – А России, тем более – советской, это не касается.

Этот человек всегда был неприятен ему, причем вовсе не из-за его фашистских убеждений. Нет-нет, вовсе не из-за них… Тут вступало в действие нечто более глубинное, не поддающееся ни осмыслению, ни покаянию. И даже камера смертников подавить в нем это накопившееся отвращение к Родзаевскому, а тем более – примирить их, не сумела. Скорее, наоборот.

Атаман бросил взгляд на серевшее где-то высоко, под потолком, тюремное окошечко. Приговор им зачитали около шести утра[104]. Если не выведут на казнь прямо сейчас, то в запасе у него еще почти сутки… нервного, тягостного ожидания.

Крайне измождённый, опустошенный внутри, он воспользовался молчанием своего сокамерника, чтобы вновь откинуться на истекающую сыростью стену и…

…С высоты птичьего полета Семёнов вдруг увидел ламаистский монастырь, возвышающийся на небольшом плато, посреди зеленой, усеянной валунами равнины; цветущую лужайку подворья и монаха, молящегося у «Священного Камня Небес».

– Нет, Григорий, обычной смертью ты не умрешь! – словно бы не из уст монаха, в котором атаман без труда узнал предстоятеля Монгольской буддистской церкви Богдогэгена Джебцзун-Дамбу, а откуда-то из поднебесья, доносились до слуха слова этого Живого Будды, как именовали его монголы.

– Что же мне в таком случае суждено, жрец жрецов?

– Пули тебя минуют, сабли не коснутся, стрелы и копья пролетят мимо. Смерть свою, Григорий, ты позовешь сам! Ты сам накличешь её, смерть свою, атаман, сам! И будет она недостойной тебя – воина и русского офицера[105]!

– Что за дьявольские пророчества ты мне сулишь, жрец жрецов?!

– Не я пророчествую, хорунжий, пророчествуют Небеса.

– Но ведь твоими же устами, в соболях-алмазах!

– Я всего лишь черный гонец[106] этих сил небесных. Люди платят мне неверием, а Небеса – неблагодарностью…

– Как же ты прав был тогда, Богдогэген, – едва слышно, сквозь сон, пробормотал генерал, нервно поводя головой. – Как же прав ты оказался, Живой Будда! Кликал-кликал и накликал я смертушку свою, сам в руки палачу отдался. – И грезилось Григорию, что это он произносит, уже сидя на циновке, по-восточному скрестив ноги, перед «Священным Небесным Камнем», рядом с Живым Буддой.

– Служба в Монголии вспомнилась, господин генерал? – отозвался на его голос Родзаевский.

– Все вспомнилось, – неопределенно проворчал атаман, чтобы и не огорчать напоследок полковника, но и не поощрять его к болтовне.

– Почему вы не бежали в Монголию, а, генерал? Ведь это вы разоружили в свое время китайский гарнизон Урги. Перевели на монгольский язык «Устав кавалерийской службы русской армии», на основании чего Богдохан и оперировал своим войском. Способствовали освобождению страны из-под гнета китайцев, причем лично были знакомы чуть ли не со всей монгольской элитой…

Поначалу Григорий порывался прервать сокамерника-пустобрёха, ибо стоило ли тратить последние часы своей жизни на бессмысленные предположения, но затем вдруг вполне спокойно заметил:

– А что, если бы я со своими частями появился в Монголии весной 1921 года, когда Богдохан принялся формировать правительство и армию Автономной Внешней Монголии, так называемой Халхи, да к тому же назначил барона Унгерна Главнокомандующим вооруженных сил своего государства… Вполне возможно, что, объединившись с бароном, мы не допустили бы союза правительства Халхи с «красными монголами», то есть с Монгольским народным правительством Сухэ-Батора. И тогда, кто знает?..

– Ничего бы у вас в союзе с Унгерном не вышло, господин генерал. Вы бы ему не подчинились, как когда-то, после большевистского переворота в Питере, вам, низшему по чину, есаулу, подчинился командир Уссурийской дивизии генерал Хрещатицкий. Принял в вашем, тогда еще только нарождающемся, воинстве должность начальника штаба. Генерал-майор, принявший старшинство есаула! Согласитесь, дотоле ничего подобного в русской армии не случалось.

– Признаю: это было мужественное решение Хрещатицкого. Поучительный пример для многих офицеров-добровольцев, которые стекались тогда ко мне из Забайкалья, Урала, Дальнего Востока, да почти со всей Сибири. Многие из них тоже были выше меня по чину.

– В свою очередь, барон Унгерн не снизошел бы до подчинения вам.

– Почему вы так решили, полковник? – резко спросил атаман.

– Потому что слышал, как он откровенно заявлял: «Я признал Семёнова официально только для того, чтобы оказать этим благоприятное воздействие на войска». То есть всего лишь прикрывался вашим именем, атаман, чтобы не выглядеть в глазах своих офицеров раскольником. Кстати, насколько мне известно, об этом он сообщил и перед своей казнью, во время допроса на заседании Сибирского ревтрибунала.

Григорий лихорадочно прошелся по камере, что-то бормоча себе под нос и чертыхаясь.

– Но напомню, что при всей своей гордыне адмирал Колчак, тогда уже Верховный правитель России, – произнес он, продолжая вышагивать по небольшому пятачку камеры, – приезжал ко мне на станцию Маньчжурия и ждал, когда я соизволю принять его в своем штабном вагоне.

– Да! После этого конфуза Правитель приказом отстранил вас от всех должностей и чуть было не предал суду. То есть, по существу, объявил вас вне закона.

– Подобные частности, полковник, сейчас неуместны, – осадил его Семёнов.

– Вообще-то, в нашем положении уже все, что выходит за пределы казематов – неуместно. Но ведь мы-то с вами еще живы. И живы не столько тюремным настоящим, сколько своим вольным прошлым.

– Да, вы правы, прежде всего – прошлым.

18

Действительно, приезд адмирала, как и стычку с ним, атаман вспоминал множество раз, до мельчайших подробностей. Колчак сначала прибыл в Харбин, где встретился с начальником Управления Китайско-Восточной железной дороги генералом Хорватом, и уже оттуда направил Семёнову телеграмму, извещая, что через трое суток он будет на станции Маньчжурия.