Дезертир - Валериан Якубовский

Вернувшись в избу с полными ведрами, он вылил воду в медный бак, разжег керосинку в сенях, поставил чайник, перемыл посуду, вынес и выхлопал ковровую дорожку, развернул ее по полу, заправил кровать белым покрывалом, и комната взглянула прежним уютом на своего хозяина.

Лучинский позавтракал, убрал со стола посуду и задумался, чем бы ему заняться в этот долгий летний день, пока не придет с работы Валентина? И за что бы он ни принимался, все валилось из его рук… "Нет, — сказал про себя Лучинский, — надо устраиваться на работу".

Надев гимнастерку с наградами, он заглянул в зеркало, причесался, взял фуражку и, закрыв на замок дверь, отправился в контору. По пути встречались знакомые люди. Поздравляли с прибытием. Лучинский отвечал им с улыбкой, приставляя руку к козырьку фуражки.

В прихожей директора опытной станции он остановился перед секретарем и, прищелкнув каблуками, по-солдатски отдал честь:

— Степан Тимофеевич у себя?

— Алеша! — округлив глаза, залилась краской молодая секретарша. — Сколько лет, сколько зим! — и, вспомнив про его невесту Валентину, поспешила с ответом, даже забыв поздравить с приездом: — У себя. Заходите.

Лучинский постучался в кабинет и робко приоткрыл дверь:

— Разрешите?

— А-а, если не ошибаюсь, Лучинский? — поднял из-за стола голову директор и посмотрел на него сквозь очки. — Тебя, брат, не скоро узнаешь. Проходи. Проходи, дорогой. С прибытием в наши северные края! — и стал трясти ему руку: — Садись и рассказывай про свое солдатское житье-бытье.

Присев на стул против кресла директора, Лучинский, не теряя даром времени, приступил к делу:

— Пришел на работу устраиваться, Степан Тимофеевич.

— Как на работу? — недоумевал директор. — Ты когда приехал?

— Вчера.

— И нисколько не отдохнул?

— Руки по работе соскучились.

Улыбнувшись, директор прошелся по кабинету и, остановившись у стула, на котором сидел Лучинский, заглянул в лицо странному посетителю.

— Раз такое дело, Алеша, могу предложить должность старшего механика.

Лучинский встал и в неловкости потрогал затылок:

— Но ведь у вас, Степан Тимофеевич, насколько мне известно, на этой должности Петухов? Как я на живое место пойду?

— Петухов заявление подал об уходе, — успокоил его директор. — Опять в трактористы просится. Не справляется парень. Я ему верю. Трудно.

— Это другое дело, — проговорил Лучинский. — Технику я знаю. Но постигал ее практикой. Мне бы получиться малость. Теории не хватает.

— Это можно, — порадовал директор. — Третьего июля открываются областные курсы механиков в Архангельске. Поедешь?

— Поеду, Степан Тимофеевич. На сколько?

— На два месяца.

— Согласен. Мне только паспорт выправить да на военный учет стать.

— Пишу приказ о назначении, — пожал ему руку директор. — Поздравляю, Алеша… А теперь — в бухгалтерию и оформляй документы… Сегодня двадцать седьмое. На первое билет в архангельский вагон забронирую сам.

С выпиской из приказа Лучинский хотел было зайти сразу в бухгалтерию, но вдруг остановился у входа, подумав, что Валентина может не одобрить его поездки на курсы, и решил посоветоваться с Валентиной.

Выскочив на улицу, он пробрался задворками на ферму и по старой привычке заглянул в бытовку. Валентина встретила его радостной улыбкой.

— Я знала, Алешенька, что ты придешь, — сказала она, поставив к столу табуретку. — Присядь… Может, поговорим?

Лучинский присел:

— Конечно, поговорим… Я на работу поступил… Старшим механиком…

— А Петухов?

— Петухов подал заявление об уходе. Но меня посылают на курсы механиков в Архангельск на два месяца.

— Очень хорошо, Алешенька, — одобрила Валентина. — Когда выезжать?

— В субботу…

Валентина осталась довольной, что вопрос о ее замужестве откладывается на целых два месяца. За это время мать может образумиться и пойти на уступки, узнав, что будущий зять становится начальником.

В бухгалтерии тоже отнеслись к Лучинскому с живейшим интересом, так как это заведение на три четверти состояло из незамужних девушек и овдовевших женщин, нуждающихся в мужском внимании. Но Лучинский зашел в бухгалтерию как-то незаметно. Отдал выписку из приказа главному бухгалтеру, сказав при этом, что за командировочными зайдет в пятницу утром, и ушел к явному огорчению счетных работниц, которые начали было втайне перемигиваться: не зевайте, мол, девушки, перед вами — парень!..

За два дня Лучинский обстряпал паспортные дела, включая прописку, побывал в военкомате у офицера учета, поставил в бухгалтерии штамп о принятии на работу, получил командировочное удостоверение, деньги, билет, приготовил чемодан к отъезду и договорился с Валентиной, с какой стороны подходил, к Татьяне Федоровне, чтобы она признала в Лучинском будущего зятя.

В субботу Щукин увез его на станцию. Прощаясь, Валентина просила не скучать по дому и почаще писать письма. Лучинский обнял ее, прыгнул на подножку вагона и, улыбаясь, помахал рукой. Поезд тронулся.

На обратном пути Валентина вышла из кабины у Кошачьего хутора. Шилов, увидев машину Щукина, сошел с чердака:

— Проводила?

— Проводила, — вздохнула Валентина, заходя в избу вместе с братом.

— Значит, Алеша теперь — старший механик?

— Старший. Да что толку? Для меня не легче, — проговорила она с надеждой поглядывая на брата.

— А может, мама разрешит? Надо ее чем-то задобрить, — посоветовал Шилов.

Валентина вспомнила о подарках, привезенных Лучинским:

— Алеша накупил для нее платьев да отрезов шерсти, да шелка целый чемодан. Ты поговори с ней. Может, остепенится. На тряпки-то она жадная.

Шилов обещал сестре склонить мать к согласию, но с одним условием.

— С каким?

— Чтоб Лучинский забыл дорогу в наш дом…

— Интересно, — сказала Валентина, и слабая улыбка расплылась по ее лицу: — На это Алеша больше всего и надеется.

— Алеша надеется? — передернуло Шилова. — Значит, ему кто-то наклепал про меня. Не иначе как Щукин. Как бы все это для нас плохо не кончилось.

Вскоре о подарках Лучинского узнала Татьяна Федоровна и обещала сыну подумать о судьбе Валентины. Шилов, как и в сорок втором году, возложил на себя обязанности третейского судьи, хотя и не тешился надеждами на терпимый исход надвигающейся семейной драмы. Чтобы не думать о ней, он почитывал в газетах про колорадских жуков, заброшенных в Европу американским президентом, следил за ходом начавшейся под флагом ООН войны в Корее, интересовался сбором подписей под Стокгольмским воззванием. Валентина надеялась на добрые намерения брата и редко появлялась дома, полагая, что столкновения с матерью ухудшат и без того плохое ее положение.

В середине июля она пришла домой с необычным подписным листом и попросила Татьяну Федоровну поставить свою подпись.

— Что это? Опять заем? — спросила она у дочери. — Совести у вас, безбожников, нет. Весной подписывалась — хватит. Сколько можно вымогать деньгу у бедного человека? Ироды!

— Это не заем, — пояснила Валентина. — Это… чтоб войны не было…

— А мне что? Пускай воюют. Меня на фронт не погонят.

Шилов с ухмылкой посмотрел на мать и вступился за сестру:

— В новой войне, если ее развяжут американцы, фронта не будет.

— Как не будет?

— А вот так, — грубо осадил ее Шилов. — В Коряжме, например, намечается строительство крупнейшего в мире целлюлозного комбината. Случись война — на него в первую очередь сбросят атомную бомбу, а от твоего Кошачьего хутора и угольков не останется… Поняла?

Татьяна Федоровна вытаращила на сына глаза и перекрестилась:

— Где расписаться?

— Вот здесь, — показала Валентина.

— А сама-то расписалась?

— А ты что, ослепла? — донимал ее Шилов. — Вон фамилия — Лучинская…

Мать позеленела от неосторожной шутки сына, но, стиснув зубы, сдержалась. Лучинский становился ей костью в горле, и Татьяна Федоровна не знала, как от нее избавиться.

Оставшиеся полтора месяца до возвращения Лучинского с курсов пролетели быстро. Первого сентября Лучинский приехал. А второго, в субботу, Валентина сказала матери, что в воскресенье, в девять утра, в дом придут сваты и надо приготовиться к их приему.

— Кто придет? — спросила Татьяна Федоровна и, выступила в лице.

— Лучинский, Щукин и Леушев.

— А Леушев зачем?

— Алеша с ним познакомился и пригласил в компанию…

Татьяна Федоровна схватила себя за волосы и заголосила

на весь дом:

— Не отдам! И сватов на порог не пущу.

— Не отдашь — пожалеешь. Я голову в петлю суну…

— Не стращай! Не сунешь, — подсатанила мать. — Не отдам! Слышишь? Это мое последнее родительское слою… Все…

— Мама, — подошел к ней Шилов и стал на колени. — Утром я уйду на недельку в Реваж. Пропусти сватов. Пусть сестра выходит замуж. Не отказывай ей, пожалуйста. Это ее право. Она человек и много перестрадала из-за меня. Лучинский в наш дом не ступит и ногой. Ты сама обещала подумать.