Микеланджело и Сикстинская капелла - Росс Кинг

папе, что считает это добавление нецелесообразным.

– Однако следовало бы его протрогать золотом, – стоял на своем папа.

– Я не вижу людей, одетых в золото, – возразил на это Микеланджело.

– Без золота это будет бедно, – заметил папа.

– Люди, которые там изображены, тоже были бедны, – откликнулся Микеланджело[474].

Юлий в итоге сдался, дорабатывать фреску золотом и ультрамарином так и не стали. Впрочем, на этом разногласия не закончились, ибо Микеланджело считал, что ему не полностью заплатили за работу. К моменту открытия фрески он уже получил три тысячи дукатов, однако утверждал, что находится в отчаянном финансовом положении. Еще немного, писал он позднее, и ему ничего не останется, кроме как «убираться с Богом» из Рима[475].

Причины мелодраматических стенаний Микеланджело по поводу собственной бедности установить трудно. Расходы во время работы над фреской он нес не столь уж большие, несмотря на масштабы проекта: 85 дукатов было уплачено Пьеро Росселли, 3 – за изготовление веревок, 25 – за пигменты, еще 25 – за аренду и примерно 1500 (никак не больше) – помощникам. Возможно, еще около 100 дукатов ушло на расходные материалы, в том числе кисти, бумагу, муку, песок, пуццолану и известь. Соответственно, чистый доход составил более 1000 дукатов, а значит, в течение четырех лет он зарабатывал около 300 дукатов ежегодно, то есть в три раза больше, чем средний флорентийский или римский ремесленник. Может, работа в Сикстинской капелле и не сделала его богачом, по понятиям, скажем, кардиналов или банкиров, однако и в нищету не вогнала, несмотря на его заявления. Покупка «Лоджии», за которую он уплатил около 1400 дукатов[476], свидетельствует о том, что к окончанию работ у него не было недостатка в наличности. Возможно, он и вложил в ферму все свои свободные средства, однако в этом трудно усмотреть вину папы.

Похоже, причиной жалоб Микеланджело было то, что ему, по его понятиям, должны были заплатить больше чем три тысячи дукатов, обозначенные в договоре, то есть добавить к этому своего рода премию за качественно выполненную работу. В одном из писем домой он намекает на то, что премия эта была оговорена заранее, а значит, он имел полное право брюзжать, когда, непосредственно по завершении работы над фреской, деньги эти ему выплачены не были. Впрочем, в итоге просьба его оказалась удовлетворена – он получил весьма щедрые премиальные в размере двух тысяч дукатов. Эти деньги, как он утверждал впоследствии, «меня воскресили»[477]. Надо сказать, много лет спустя он с величайшим неудовольствием обнаружил, что щедрость эта была никак не связана с работой над фреской; оказалось, ему просто выдали аванс за то, чтобы он наконец-то возобновил давно заброшенную работу над усыпальницей. А потому собственно премии за роспись Сикстинской капеллы Микеланджело так и не получил – и в итоге остался при убеждении, что папа в очередной раз его обманул[478].

Впрочем, пока Микеланджело все-таки был доволен. Роспись завершена – он наконец-то смог отложить кисти и впервые за много лет вновь взяться за киянку и резец.

Шесть лет спустя после того, как мрамор для папской усыпальницы извлекли из каменоломни, он все еще лежал на площади Святого Петра, не востребованный никем, кроме воришек, которые стащили несколько кусков. Работая над фреской, Микеланджело ни на миг не переставал думать об усыпальнице. Всякий раз, когда он шел с Пьяцца Рустикуччи к Сикстинской капелле, ему приходилось проходить мимо груды мрамора – напоминании о том, как были принесены в жертву его амбиции.

Закончив фреску, Микеланджело вознамерился вернуться к работе над замыслом, ради которого Юлий и привез его в Рим; через несколько дней после открытия фрески он уже делал новые наброски для усыпальницы. Кроме того, он начал изготавливать по этим наброскам деревянную модель, а также договорился о найме принадлежавшего семейству Ровере большого дома в Мачелло-де-Корви (Вороньем переулке), на другом берегу Тибра, рядом с колонной Траяна. Там было просторнее, чем в его маленькой мастерской за церковью Святой Екатерины, а кроме того, здесь имелся сад, где можно было сажать овощи и разводить кур, колодец, винный погреб и два отдельных домика, чтобы разместить подмастерьев. Вскоре двое из них прибыли из Флоренции – и, как всегда, у Микеланджело начались с ними мучения. Первый, Сильвио Фальконе, вскоре заболел, и Микеланджело пришлось его выхаживать. Второй – «дерьмовый мальчишка»[479] – так докучал своему наставнику, что тот вынужден был выгнать его из дома и спешно отправить обратно во Флоренцию.

Вопрос об украшении папской гробницы становился все более насущным. Через несколько недель после открытия фрески Юлий отпраздновал шестьдесят девятый день рождения. Кроме того, пошел десятый год его бурного правления. Ему не раз удавалось избегнуть смерти – оправиться от тяжелой болезни или пережить покушение, уйти из ловушки или из рук похитителей, уклониться от пушечного ядра на поле под Мирандолой, оставить с носом пророков и злопыхателей. Но все это не прошло бесследно, и вскоре после наступления нового, 1513 года папа занемог. К середине января он полностью потерял аппетит – для закоренелого гурмана то был особо тревожный симптом. Впрочем, свято веруя в целебные свойства вин, он настоял на том, чтобы опробовать восемь разных сортов, дабы выяснить, которое окажется полезнее. Он не хотел прерывать работу и приказал передвинуть свою кровать в соседнюю Камера дель Паппагалло, где принимал послов и других посетителей, лежа на спине в компании сидящего в клетке попугая.

К середине февраля папа несколько оправился – хотя по-прежнему не мог ни есть, ни спать, но оказался в силах сесть в постели и выпить бокал мальвазии в компании Париде де Грасси, который с облегчением отметил, что понтифик выглядит «довольно хорошо и бодро»[480]. Поначалу казалось, что папа в очередной раз оставит смерть ни с чем. Однако на следующий день ему дали выпить снадобье, содержащее золотой порошок, – считалось, что оно быстро исцеляет любую болезнь, – и ночью состояние его стремительно ухудшилось. На следующее утро, 21 февраля, римлян оповестили о том, что «грозный папа» скончался.

«Я прожил в этом городе сорок лет, – не веря своим глазам, записал в дневнике Париде де Грасси несколько дней спустя, – но никогда не видел такой толпы, как на похоронах почившего папы»[481]. Похороны Юлия, совпавшие с карнавалом, вызвали в Риме беспрецедентный, едва ли не истерический всплеск эмоций. Толпа оттесняла в сторону швейцарских гвардейцев, все стремились приложиться к стопе покойного понтифика, который торжественно возлежал в соборе Святого Петра. Поговаривали, что даже враги Юлия проливали слезы и возглашали, что он спас и Италию, и Церковь от «гнета французских варваров»[482].

Надгробную речь в соборе произнес «Федра» Ингирами. «Bone