Ядро ореха - Гариф Ахунов

— А дети как же?

— А чего с ними случится? Вон, будут с матерью твоей, небось в школу провожать их еще не надо.

Мне ничего не оставалось, как собрать пожитки свои да махнуть в Куйбышев, к законному мужу.

Поездка эта оказалась для меня даже поучительной: я застала Халика за очередной глупостью. Муженек мой опять-таки мне ни слова, а сам сразу в двух местах обучается: сдаст на Высших курсах народного хозяйства один экзамен да сломя голову бежит в юридический институт на другой. Приехала я, гляжу — батюшки, да на нем лица нет, кожа да кости, в чем только душа держится?

— Ты что это, подлец, укатил от меня подальше, да один тут развлекаешься?! Ишь, высох как — один шкелет остался! — накинулась я на него.

Тут он мне и признался — куда денется? — что учится одновременно в двух высших заведениях. Я, конечно, не долго думая, тут же оповестила директора Высших курсов. Ну, директор моего Халика живо скрутил:

— Ты, Саматов, почему так поступаешь? Почему скрыл от администрации? В двух местах учишься! Надо было сразу же нас в известность поставить... Деньги-то от нас получаешь!

Сказал бы Саматов: никак нет, мол, только у вас зачислен, обман получается, а правду сказать боится, считает, что прогонят тогда его с Высших курсов. Молчит, намерен, видимо, действовать по принципу «повинную голову и меч не сечет». Ну, думаю, сейчас пропесочат дурачка, блажь-то небось из головы быстро вылетит, тут, слышу, Саматов задает вопрос:

— Вы, товарищ директор, фронтовик?

— Артиллерист, — говорит Семушкин.

— Правда? Так ведь и я артиллерист! — обрадованно восклицает Саматов.

— Вот это здорово! — взволнованный директор выходит из-за стола, крепко жмет Саматову руку. — Товарищ по оружию, значит, вот это здорово!

— Да, таким вот образом, товарищ директор: надо же как-то наверстать то, что упустил, пока снаряды во врага метал. Оттого и учусь сразу в двух местах.

— Я тебе, Саматов, категорически запрещаю впредь такие штучки. С завтрашнего дня в юридический чтоб ни ногой!

Тут я, конечно, не выдержала — высунулась со своей заботой:

— Ой, спасибо, товарищ директор. Вы только взгляните на него: ведь кожа да кости! У меня ведь детей двое, что ж им потом сиротами оставаться?! Пусть Саматов поклянется вам, что брвсит свой юридический и думать о нем не будет!

— Ну, Саматов, будь мужчиной. Клятву дай, как говорится, слово сдержи.

И что же говорит этот... муж мой мне, своей жене, и своему директору?! Говорит, клянусь, что с завтрашнего дня и впредь ни разу не переступлю порога Высших курсов.

— Что?! Ну-ка, повторите!

— Ноги моей не будет на Высших курсах. Перевожусь в юридический институт, на стационар. Все.

Семушкин тут растерялся, задумался, забормотал что-то себе под нос:

— Не-ет, братцы, шалишь, Саматова — это фронтовика-то, товарища по оружию, лучшего своего курсанта, члена парткома к тому же — я так просто не отдам. Вот что, Саматов, у нас в месткоме путевочка одна завалялась. В дом отдыха на двадцать четыре дня. Надо бы тебе туда съездить, точно говорю.

Вот так! Известное дело, мужик за мужика всегда горой. Я, значит, довожу до его сведения, что обучающийся на Высших курсах Халик Саматов обманно, можно сказать, зачислился еще и в юридический институт, а он ему путевочку предлагает. Да разве это только! У Саматова денег нет? — так на вот тебе путевку бесплатно, и на дорогу денег нет? — ничего, билет на самолет к путевке прилагается, а до аэропорта машину, мол, нашу возьмешь. Видали? Но до аэропорта не дошло пока — у Саматова экзамен висит, надо до отъезда сдать. Подготовиться же толком, оказывается, не успел. Но идет он этак решительно, как сам потом рассказывал, берет у профессора билет. Смелости ему не занимать! Столько неприятностей у него было потом из-за этой вот смелости, я еще расскажу в свое время... Ладно, заходит Халик к экзаменатору, берет билет. «Случай участия истца по гражданскому делу в судебном процессе». Из своей практики, мол, если подумать, примеры найдутся, но вот теорию почитать не удалось! А рядом с ним сидит молоденькая девушка, ей как раз обратное попалось: «Случай неучастия истца по гражданскому делу в судебном процессе». «Знаешь?» — спрашивает он ее. «Знаю». «Выйди первой, пожалуйста», — говорит ей Халик. Ясно: она расскажет — он послушает, а потом говори обратное, вот тебе и ответ. Но прогадал, оказалось, ответил неверно, что-то такое напутал — все смеются. Все же, поскольку на первые два вопроса ответил правильно, профессор начинает его «гонять», хочет вытянуть на «хорошо». А Халику на самолет поспеть надо. «Вы почему торопитесь, молодой человек?» — спрашивает профессор. Халик и выкладывает ему все как есть. Сходятся на «троячке». Этот «троячок» у Халика даже на госэкзамене всплыл, — припомнили, — чуть было не подпортил ему диплом. Единственный раз ведь получилось, что совесть была нечиста, и то поймали. А вопрос злополучный, коего он тогда не знал, ему еще понадобился. Но об этом потом.

Халик мой меня утешил как мог, извинился — простился, сел на самолет и был таков: улетел в дом отдыха. Я, одна-одинешенька, осталась в Куйбышеве. И такое зло на мужиков разобрало, что сил нет: находят же, хитрецы, как друг друга выгородить, — вот, пожалуйста! Пошла я в институт; пошла опять к директору Высших курсов — там поговорили со мною мягко, уважительно. Я уж и смирилась: видно, плетью обуха не перешибешь.

Была у меня одна задумка, из-за которой и прилетела я, в общем-то, в Куйбышев, и о которой никто, кроме меня, не знал. Хотела я очень повязать Халика накрепко, усадить его в калошу, а каким, скажете, образом? — да просто прибавить к двум его мальчуганам еще хорошенькую маленькую такую девчоночку. Халик же мой поцеловал меня в лоб да погладил по спине; и с таким-то жалким багажом я должна теперь целый месяц спать в холодной постели?

От досады я прямо не знала, как и быть, могла очень даже запросто и глупость сделать, но тут некоторым утешением явились сразу два письма, которые он прислал из дома отдыха. Писал, что за двадцать дней прибавил на семь кило и двести грамм. Видать, кормят до отвала. Дом отдыха как-никак закрытого типа. Что ему там — ешь да спи, ешь да спи — как не поправиться! Но вот взвесили его там и сказали: хватит, становись теперь на лыжи. Читаю я, и на душе у меня опять кошки скребут: «Становись на лыжи», мол, а вдруг чего похлестче придумает? Наверное, уж есть там кто-нибудь, кроме Халика, кому больше нечего делать, кроме как есть да спать?..

Окончил мои Халик Высшие курсы народного хозяйства, и направили его на Волго-Балтийский канал: вот, выходит, и вся польза от учебы. Канал этот раньше назывался Мариинской системой, города там — Вычегда да Шексна. Протянулся этот канал от Онежского озера до Рыбинского водохранилища. У Халика Саматова положение там высокое: начальник отдела кадров по строительным работам.

На этот раз я уже решила действовать по-другому. Халик мой опять попытался было улизнуть: мол, устроюсь там получше, потом и вас вызову, но я и слышать ничего не хотела. Как будет, говорю, так и будет, вместе как-нибудь устроимся, но я от тебя не отстану. И детишек, конечно, с собой взяла. Жили мы в основном в Вычегде. Ну, насмотрелась я там этих каналов — на всю жизнь. Со времен Петра еще остались, но тогда они были малюсенькие, теперь же в ширину до сорока метров. Раньше насчитывалось тридцать семь шлюзов, оставили из них девять ли, десять; остальные под водою, потому как много шлюзов — это неудобно. Пробыли мы в Вычегде до мая тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Халик мой и там учебу свою не оставил. Вот и до сих пор меня одно удивляет: откуда только берется у людей, подобных моему Халику Саматову, такая истовая, такая неутолимая, добросовестная целеустремленность? Устает ведь на работе как лошадь, приходит домой, думаешь, даже поесть ведь, бедняга, не сумеет, так и завалится, где стоит, но нет: умоется по пояс холодной водой, голову полотенцем обвяжет, чтоб, значит, ничего не слышать, — и за книги. Куйбышев теперь далеко, так Саматов в ленинградский юридический институт перевелся — ездит туда, экзамены сдает. Жены знакомых начальников прямо поражаются, спрашивают у меня: «И как это Халик Габдрахманович все успевает?» Я уж отвечаю им что-то, хотя и сама толком не пойму. Наконец решила у него самого спросить.

— Одни языком любят молотить, бездельничают, другие чепухой всякой занимаются, третьи водочкою увлекаются. А я на все это внимания не обращаю, вот и время для учебы остается, — сказал мне Халик.

Когда работы на Волго-Балтийском канале были закончены, нас вызвали в Москву. Конечно, мы могли, если захотеть, и домой вернуться прямиком в Казань, но главк решил иначе. Еще бы, биография у Халика что надо, как стеклышко: суровая школа войны за плечами, на строительстве канала он проявил себя с самой лучшей стороны — такие работники на вес золота. Халика оставили пока в Москве, велели ждать вакансии. Предлагали нам места и в тундре (с очень высоким жалованьем), и в Туве, и еще где-то — я не согласилась. Одно могу указать: Халик с моим мнением в тот год очень и очень считался. Да и как не считаться: я ходила в положении, вот-вот должен был родиться третий ребенок. Видно, Халик и рассказал в главке все начистоту, там посочувствовали, отправили нас в распоряжение Татарского Совмина. А в Казани будто только и ждали таких трудяг, как мой Халик Саматов. Взяли, да и послали нас в захолустье, в Альметьевск. Конечно, «в будущем хороший большой город», столица нефтяного Татарстана. Мастера-нефтяники со всей страны собираются. Говорят, придет время, там будут проводить мировые конгрессы по нефтяному делу, поэтому город постараются отстроить красивым и чистым. Но пока — захолустье, Халика там назначили начальником ремесленных школ.