Горменгаст - Мервин Пик

На Графиню это подействовало самым непостижимым образом.

Она повернулась к лесу. Она засвистала снова и получила ответ, скорый, как эхо. Она издала зовы дюжины разных птиц, и дюжины голосов с высокомерной точностью эхом ответили ей. Птицы, сидевшие у ног ее и на плечах, оцепенели.

Рука Графини сжимала плечо Титуса, точно железные клещи. Все свои силы он тратил на то, чтобы не закричать. С трудом повернув голову, Титус увидел лицо матери — лицо невозмутимое, точно сам снег. Потемневшее лицо.

Ей отвечала не птица — уж это Графиня способна была понять. Подражание, даже такое искусное, не могло ее обмануть. Да тот, кто испускал зовы различных птиц, обмануть ее, похоже, и не стремился. В быстроте, с которой каждый посвист Графини летел, возвращаясь, из леса, ощущалась насмешка.

Что все это значило? Почему мать так стиснула его руку? Титус, очарованный властью, которой она обладала над птицами, не понимал, отчего зовы, летевшие из лесу, так прогневили ее. Ибо Графиня, сжимая его руку, дрожала. Она словно удерживала его от чего-то, таившегося в лесу и способного ему навредить — или увести от нее.

Но тут Графиня, сверкнув глазами, подняла лицо к верхушкам деревьев.

— Берегись! — крикнула она, и неведомый голос ответил ей:

— Берегись! — отозвался он, и следом все стихло.

Примостясь на головокружительно высокой ветке сосны, вглядываясь сквозь холодные иглы, Та смотрела, как огромная женщина с мальчиком возвращаются в далекий замок.

Глава пятидесятая

I

О том, что к десятилетию его приготовляется нечто особенное, Титус узнал лишь перед самым наступлением Дня. К этому времени он уже настолько привык к церемониям всякого рода, что мысль провести день рождения либо выполняя какой-нибудь задубелый от времени ритуал, либо наблюдая, как его выполняют другие, воображение его не увлекала. Однако сестра сказала, что, когда представителю рода исполняется десять, происходит нечто совсем иное. Фуксия знала это, потому что так было и с нею, только в ее случае празднества немного подпортил дождь.

— Я ничего не стану тебе рассказывать, Титус, — сказала она, — потому что не хочу все испортить. Ах, это так восхитительно!

— Что именно? — с подозрением осведомился Титус.

— А вот подожди, увидишь, — ответила Фуксия. — Когда придет время, сам будешь рад, что я ничего тебе не сказала. Если бы все и всегда было так!

Когда День настал, Титус, к своему удивлению, обнаружил, что его на целых двенадцать часов заперли в комнате для игр, совершенно ему не известной.

Хранитель Внешних Ключей, хмурый старик с косиной в левом глазу, открыл комнату, едва над башнями занялась заря. Дверь ее не отпирали с детской поры Сепулькгравия, отца Титуса и Фуксии, и этим нынешний день отличался от дня, в который десять лет исполнилось Фуксии. Теперь же ключ снова, со скрежетом ржи и железа, повернулся в замке, скрипнули петли: игровая предстала во всей своей пыльной роскоши.

Странный, однако же, способ отпраздновать десятилетие мальчика — засадить его на весь день в незнакомую комнату, какие бы дива ее ни наполняли. Да, конечно, тут были игрушки с занятными, хитроумными машинками внутри; веревки, на которых Титус мог раскачиваться, перелетая от стены к стене; лестницы, ведшие на высоченные балконы — но какой от всего этого прок, если дверь заперта, а единственное окно сидит чуть не под потолком?

И все же, сколь ни долгим казался день, Титуса бодрило сознание, что его посадили сюда не только в силу какой-то замшелой традиции, но и по той вполне резонной причине, что ему не положено видеть происходящее в замке. Если бы он остался снаружи, у него волей-неволей возникли бы пусть и отдаленные, но представления о том, что припасено для него на этот вечер — Титус получил бы их по одному лишь размаху приготовлений к оному.

А суета в замке поднялась фантастическая. Проведай Титус хоть о десятой ее части, это наверняка подпортило бы — не изумление его и предвкушения, но радостное потрясение, которое предстояло ему пережить при наступлении вечера. Ибо Титус и понятия не имел о том, что творится в замке. Фуксия же помочь ему не пожелала. Она слишком ясно помнила собственный давний восторг, чтобы рискнуть даже сотой долей того, что предстояло испытать брату.

Итак, если не считать того, что ему несколько раз приносили на праздничных золотых подносах еду, Титус провел день в одиночестве, и лишь за час до заката в комнату вошли четверо служителей Замка. Первый нес коробку, в коей, когда ее открыли, обнаружились одежды, в которые надлежало облачиться Титусу. Второй тащил легкий, похожий на сиденье горного подъемника плетеный паланкин с двумя приделанными к нему длинными жердями. Что же до двух остальных, один принес длинный зеленый шарф, а второй — золотой поднос с несколькими лепешками и стаканом воды.

Все четверо тут же и удалились, дабы Титус мог облачиться в церемониальный наряд. Наряд был совсем простой. Красного бархата шапочка и цельнокроеная туника из какой-то серой ткани. Тонкая золотая цепочка стягивала тунику на поясе. Да еще сандалии — вот и все, что ему принесли, и застегивая их, он крикнул четверым, что те могут вернуться.

Они немедля вошли, и один из них приблизился к Титусу с шарфом в руках.

— Ваша светлость, — произнес он.

— А это зачем? — глянув на шарф, спросил Титус.

— Часть церемонии, ваша светлость. Полагается завязать вам глаза.

— Ну уж дудки! — воскликнул Титус. — С какой стати?

— Я тут ни при чем, — ответил человек с шарфом. — Таков закон.

— Закон! Закон! Закон! — Как я ненавижу закон! — выкрикнул мальчик. — Зачем он требует, чтобы мне завязали глаза, — после того, как целый день продержали в тюрьме? Куда вы меня поведете? Что вообще происходит? Вы можете мне сказать? Можете?

— Я ни при чем, — повторил слуга, похоже, то была любимая его отговорка. — Понимаете, — прибавил он, — если я не завяжу вам глаза, сюрприз, когда мы доставим вас на место и снимем шарф, выйдет совсем не тот. И потом, — продолжал он, словно бы проникшись вдруг интересом к теме разговора, — понимаете, с завязанными глазами вы не узнаете, куда направляетесь — а там, знаете ли, вас ждет такая толпа, — но все, конечно, будут немы, как рыбы, и…

— Замолчи! — произнес другой голос — человека с креслом. — Ты зарапортовался! Довольно сказать, сударь, — продолжал он, обратясь к мальчику, — что все делается ради вашего удовольствия и блага.

— Хорошо бы, — сказал Титус, — после всего этого!

Желание поскорее выбраться из игровой умерило отвращение к глазной повязке и Титус, отпив воды и сжевав маленькую лепешку, шагнул вперед.

— Ладно, — сказал он и, встав перед человеком с шарфом, позволил тому обвязать себе голову. После второго оборота шарфа он погрузился в полную тьму. После четвертого, почувствовал, как шарф завязывают узлом на его затылке.

— Мы собираемся посадить вас в кресло, ваша светлость.

— Валяйте, — согласился Титус.

Едва усевшись, он ощутил, что отрывается от земли, потом один из четверых произнес что-то, и Титус почувствовал, как под легкое раскачивание мужчин внизу движется сквозь черное пространство. Без единого слова, без промедления, носильщики, уложив на плечи по концу длинной бамбучины, со все возрастающей скоростью зашагали вперед.

Титус не заметил, как они покинули комнату, хоть и понимал, что теперь та должна бы остаться далеко позади. Ясно было, что стен замка они еще не покинули, поскольку Титус ощущал частые перемены направления, которые навязывали им извилистые коридоры, и слышал гулкое эхо шагов носильщиков — эхо, показавшееся ему, ослепленному, таким громким, что он вдруг понял, насколько пуст замок. Ни звука, ни шепота, способного поспорить с гулкой поступью четверых, с шумом их дыхания и размеренным поскрипыванием бамбуковых жердин, не долетало из замковых лабиринтов.

Казалось, они не кончатся никогда — эта тьма, эти звуки, но вот свежий ветерок на лице сказал Титусу, что его вынесли на простор. И тут же он понял, что его несут вниз по ступенькам, а достигнув неровной земли, в первый раз ощутил, как его подбрасывает вверх — четверо носильщиков припустились трусцой по пустому ландшафту.

А ландшафт был пуст совершенно, как и замок. Все лихорадочные дневные труды завершились. Все лица благородного звания, все сановники, служилый люд, мастеровые, артисты, чернь, каждый мужчина, женщина и ребенок — все удалились в назначенное для праздника место.

И носильщики бежали по меркнущей земле. Над головами их тянулся на запад колоссальный язык желтоватого света.

Но с каждым проходящим мгновением сиянье его тускнело, луна выскользнула из тьмы на востоке, и свет на обращенном кверху лице Титуса стал прохладнее и резче.