Горменгаст - Мервин Пик

Впрочем, ему хватило хитрости, чтобы мало-помалу, выполняя свою работу, добиться ворчливого одобрения и даже подобия горького восхищения. Ни на волос не отклонялся он от тысяч и тысяч тех букв закона Гроанов, что напоминали о себе день за днем в виде того или иного ритуала. И каждый вечер понимал, что еще глубже врос в жизнь замка.

Просчет его при убийстве Баркентина был непростителен, и Стирпайк себя не простил. Его угнетало не столько случившееся с ним, сколько то, что он промахнулся. Мозг его, и так-то никогда не ведавший сострадания, обратился теперь в сосульку — заостренную, прозрачную, холодную. Отныне у него останется только одна цель — все теснее сжимать замок в обожженной своей деснице. Он сознавал, что каждый шаг потребует от него предельной осторожности. Что основанная на жесткой традиции жизнь Горменгаста, хоть и кажется с первого взгляда неровной и темной, но под внешним ее обличием всегда таилось самосознание, в ней всегда существовали люди надзирающие и люди прислушивающиеся. Он сознавал, что для осуществления своих желаний ему придется — если удастся — потратить ближайшие десять лет на упрочение своего положения, никогда не рискуя и постоянно учась, создавая репутацию не просто авторитета во всем, что относится до традиции замка, но человека, хоть и неутомимо ревностного, однако при всем том доступного далеко не для каждого. Это и снабдит его свободным временем для достижения собственных целей, и поможет создать о себе легенду, как о святом, человеке не от мира сего, не вызывающем сомнений, человеке, который в свои юные годы, когда сам дух Горменгаста подвергся опасности, не дрогнув, пошел на страшное испытание огнем и водой.

Впереди у него годы. Для поколения молодого он станет подобием бога. Пока же ему надлежит усердием и точностью в исполненьи обязанностей изваять для себя трон, на который он когда-нибудь взойдет.

Каковы бы ни были злодеяния, совершенные им в юности, Стирпайк понимал, что хоть время от времени его и подозревали в бунтарстве, если не в чем похуже, теперь, твердо встав на ведущий к успеху позлащенный путь, он навсегда избавился (пусть со времени самого темного его дела и прошла от силы неделя-другая) от угрозы разоблачения.

Подходил к концу двадцать пятый год его жизни. Огонь, испятнавший лицо Стирпайка, не надолго лишил его силы. Он снова был крепок и неустанен, как до катастрофы. Бестонно посвистывая сквозь зубы, он стоял у окна своей комнаты и смотрел на снег.

Полдень. Гора Горменгаст, при всей неровности ее очертаний, вставала на фоне темного неба, как бы увитая в белую шерсть. Стирпайк смотрел сквозь нее. Через четверть часа ему предстоит пойти в конюшни, где лошадей выстроят в ряд, дабы он их осмотрел. Нынче — годовщина смерти племянника пятьдесят третьей Графини Гроанской, лихого когда-то наездника, и Стирпайку надлежит позаботиться, чтобы конюхи облачились в траурные одежды, и чтобы конские маски их были надеты под должным, знаменующим уныние углом.

Вытянув руки вперед, он прижал ладони к стеклу. Потом морской звездой растопырил пальцы и оглядел ногти. Между алыми пальцами и вкруг них светилась белизна дальних снегов. Ладони словно лежали на белой бумаге. Стирпайк повернулся, перешел комнату, направляясь к плащу с капюшоном, складчато свисавшему со спинки стула. Когда он вышел из комнаты, повернул в замке ее ключ и направился к лестнице, мысли его на миг обратились к Двойняшкам. Дельце вышло во многих отношениях неряшливое, но, возможно, оно и к лучшему, что обстоятельства, коими он управлять не мог, вынудили его принять окончательное решение. Даже ко дню, в который он обгорел, пополнение их припасов было изрядно просрочено. Теперь они уж навряд ли живы.

Стирпайк просмотрел бумаги, припомнил сколько провизии должно было остаться у них к тому дню, и, проведя далеко не простые расчеты, пришел к заключению, что сестры, скорее всего, издохли от голода примерно в тот день, когда он, похожий в своих бинтах на заиндевевшую трубу, впервые поднялся с одра болезни. На самом деле Двойняшки умерли двумя днями позже.

Глава сорок седьмая

I

Время шло, и справляться с Титусом становилось все труднее. После наступления темноты его одногодки жгли в длинных дортуарах прикровенные щитками свечи и стайками садились на четвереньки и исполняли странные ритуалы или уплетали украденные лепешки, и Титус был не просто наблюдателем этих сцен. Не только поглядывал из безопасной постели, как совершаются в смертельном молчании жестокие, тайные схватки, сведение старых счетов, — покамест присмотрщик спит, как крокодил, на спине. Неровное дыхание присмотрщика, его метания и перевороты с боку на бок, само его сопение и бормотня были для Титуса с сообщниками открытой книгой. Все они указывали на определенную глубину сна, который и в самой глуби своей оставался поверхностным. Боялись же мальчишки молчания, ибо оно означало, что сторож лежит в темноте, открыв глаза.

Такой же священной, как мысль, что Граф Горменгаст был всегда и всегда будет, что, когда придет время, он станет практически недоступным, недосягаемым, и по положению своему, и по внутреннему отличию — такой же священной была традиция, согласно которой в отрочестве Граф Горменгаст ни в чем не должен отличаться от прочих мальчиков. Гроаны гордились тем, что в детстве их не укутывают в вату.

Что до самих мальчишек, они мирились с этим принципом без особого труда. Мальчишки сознавали, что покамест между ними и Титусом никакой разницы нет. Думать иначе они начинали лишь впоследствии. Да и как бы там ни было, друзей и врагов ребенка будущее его занимает мало. Здесь и теперь — вот что для них важнее всего. И потому Титус дрался в тиши дортуара наравне с остальными — и время от времени сторож вытаскивал его из постели и порол.

Он шел на риск и принимал наказание. Но все это было ему ненавистно. Он ненавидел двусмысленность происходящего. Кто он — властитель или обычный мальчишка? Его приводил в негодование мир, в котором он был ни тем, ни другим. То, что испытания детских лет должны приготовить его к ответственности, которой он облечется в позднейшие годы, Титуса нисколько не волновало. Так или этак, с ним поступали нечестно.

И он говорил себе: «Отлично! Значит, я такой же, как все, верно? Тогда почему я каждый вечер обязан докладываться Стирпайку, чтобы тот знал, что я никуда не делся? Почему я должен после занятий в классе делать то, что никому другому делать не приходится? Поворачивать ключи в старых ржавых замках. Поливать вином стрельницы — топать туда и сюда, пока не отвалятся ноги! Почему, если я ничем от других не отличаюсь? Что за свинское жульничество?»

Профессора находили его упрямым, своевольным, а временами дерзким. Все, кроме Кличбора, к которому Титус питал любовь и необъяснимое уважение.

II

— Намереваетесь ли вы, милый отрок, заняться сегодня делом или же предполагаете провести остаток дня, дожевывая кончик вашей ручки? — спросил Кличбор, склонившись над партой и обращаясь к Титусу.

— Да, сударь! — вздрогнув, ответил Титус. Только что он пребывал далеко отсюда, в мечтах.

— Имеете ль вы в виду, милый отрок: «Да, сударь, я собираюсь заняться делом» или: «Да, сударь, я намереваюсь жевать ручку»?

— О, делом, сударь.

Кличбор концом указки забросил через плечо длинный клок своей гривы.

— Я так рад, — сказал он. — Знаете, мой юный друг, однажды, когда я был в вашем возрасте, мне вдруг пришла в голову мысль углубиться в письменное задание, которое дал мне мой старенький школьный учитель. До того мне никогда ничего подобного в голову не приходило. Я слышал, конечно, о людях, которые пытались проделать нечто подобное, однако никогда и не думал заняться этим сам. Но — и теперь вам следует слушать внимательно, мой дорогой мальчик, — что же случилось в итоге? Я вам расскажу. Я обнаружил, что получил от моего дорогого учителя задание совсем, ну, совсем простенькое. Почти оскорбительное в его простоте. Я углубился в него, как ни в какое другое. Покончив с ним, я попросил дать мне еще одно. А после еще. И все полученные мною ответы были верны. И что же? Быть таким умным понравилось мне до того, что я перерешал слишком много задач и заболел. А потому предупреждаю вас — и вас, и весь класс. Берегите здоровье. Не перетруждайтесь. Не спешите, иначе надорветесь, как я когда-то, давным-давно, когда я был юным, дорогие мои, и неказистым, как вы, и таким же чумазым, и если вы, милое дитя, молодой господин Гроан, не закончите к четырем часам, мне придется задержать вас до пяти.

— Да, сударь, — сказал Титус и тут же получил тычок в спину. Обернувшись, он увидел, что сидящий сзади мальчишка протягивает ему записку. Худшей минуты мальчишка выбрать не мог, но, впрочем, Кличбор как раз закрыл, с подчеркнутым смирением и великодушием, глаза. Развернув листок, Титус увидел грубую карикатуру, на которой Кличбор с длинным арканом в руке гнался за Ирмой Прюнскваллор. Рисунок был неумел и не очень смешон, и Титус, которому было не до него, вдруг рассердился, скомкал бумагу и бросил ее через плечо. Однако на этот раз бумажный комочек привлек внимание Кличбора.