Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека - Михаил Попов

— Я сирота.

Интерес нового типа появился в лице профессора.

— Я жил всегда с матерью и она всегда была нищая. Образование восемь классов. Сначала лаборантка в сельхозтехникуме, потом библиотека. Рано начал спрашивать про отца. У всех есть, у меня нет. Сначала отец был летчик-испытатель. И погиб. Потом он стал полярником, но тоже мертвым. Я все рос и догадался, что отец выжил. Однажды случайно узнал, что у матери был знакомый. Не летчик и не полярник, а ученый. Копал у нас курган в Калинове. За год до моего рождения копал. Все сходится. Я с вопросом к матери. Она поплакала и призналась. Что да, что отец мой. У них большая любовь была, но жениться он не стал, наука помешала. Я просил ее, дай мне адрес, я сам разберусь, раз я сын. Она проявляла гордость: раз мы отверженные, не будем напрашиваться. У него другая семья, другая жизнь. Сказала, что перед смертью имя назовет. Потом я заболел на три года. Потом она замуж вышла.

— Замуж?

— Да, ее бывший начальник. Почвовед. Сморчок вонючий. Овдовел. Одному жить непривычно. Дочери его на Дальнем Востоке. Кто обстирает, обмоет.

— Обмывают перед смертью.

— Мать за ним ходила как санитарка. Меня тошнило, но мне ее жаль — терпел. Бабья доля. Я ведь постепенно разузнал все про ее научного друга. Как выздоровел, пошел заниматься в зал, ребята помогли. Они многое могут. Собрался было ехать. А тут мать подкосило. Сильно. И она почувствовала что-то. Говорит, не уезжай, пока живая я, не уезжай. Я, говорит, тебе имя запишу, вот при тебе беру бумажку и записываю, и в шкатулку кладу, только обещай, что дождешься смерти моей. Обещал, как же тут не пообещаешь. Она еще хотела меня с этим почвоведом помирить, но даже перед ее смертью не стал я. Очень ее огорчил, но не стал.

— И вот твоя мать умирает.

— Вы говорите так, будто я этого ждал. Я ее жалел, я даже с отчимом не скандалил из-за нее, а ведь очень хотелось придушить. Но вот умерла. Я в шкатулку, там бумажка с ее почерком. Фамилия, имя совпадают с моими данными. Только землей засыпали — я на поезд. Зачем в шкатулку полез? Проверить, не было ли лжи во спасение. Слава Богу, нет. Отчим пытался, козел, меня удержать, за сердце хватался, но я сумку на плечо и на поезд.

— И вот ты приехал в Москву.

— Приехал, звоню, а он на полтора месяца в командировке. Я что тогда, устраиваюсь на работу. К вам. Жду. Звоню опять, снова нет. Стал не доверять. И следить. Выследил жену. Она мне сказала, что я ошибся, что никакой я не сын и чтоб не лез. Я ей деньги даю, возьмите, мол, а она подумала все наоборот, что я втиснуться хочу, свою долю от отцовского богатства потребовать. Но ведь я, когда ехал, не знал ни про какое богатство. Он же ученый, какие у них теперь деньги!

Профессор кивнул: правильно говоришь.

— И когда ты получил отлуп от мачехи своей, то подъехал к сестре?

— Только с одной мыслью, разузнать, где отец. Дома его не было, сведений о смерти раздобыть не удалось. Может, командировку продлили, может, к новой бабе подался. Раз мать мою смог бросить, то уж эту тетку и обязан, думаю.

— Это я понимаю, товарищ сирота. А вот для чего ты потащил свою сестрицу на фирму и стал вступать с нею в, так сказать…

— Да не я с нею, а она со мною. Правда, — Никита понурился, — правда, вначале злой такой замысел у меня был, но после лишь того, как она меня к отцу водила.

— К отцу? Так он отыскался, где же?

— Заболел. В санатории. Очень много ест шоколада. Я ведь Сашей назвался.

— Для конспирации.

— Может быть. Я ведь мачехе своей настоящее имя назвал. А она дочери про мое, то есть Никиты, появление сразу же, конечно, рассказала. Светлана могла замкнуться, если бы я представился братом.

— Психолог.

— Уже мало осталось. Приходим мы в санаторий. Сидит академик в беседке. Светлана с ним беседует. Я, в качестве Саши, рядом. Вдруг она касается самого главного вопроса: мол, появился Калиновский самозванец и настаивает, что сын. Обидно так говорит. До боли прямо. Оба они начинают над этим самозванцем издеваться. Это жутко, когда в общем-то родные люди так топчут. Я сдержался. Я очень сдержанный, поэтому сдержался. Не знаю при этом, как, но зародилось у меня мстительное чувство. Ах, сказал я себе, раз вы не считаете меня собственным родственником, раз не считаете меня Никитой, стану я Сашей. По-настоящему стану. И очень скоро.

Профессор рисовал пеплом круги на поверхности стола.

— Ведь познакомился я со своей сестрицей как обычно. То есть как просто мужчина с просто женщиной. И нравиться ей стал сразу. Я мужик видный, хотя, на, чей-нибудь взгляд, и немного тупой. Думаю я о Светлане — отвечу я на твое низменное влечение, ох как отвечу. Но к ней домой нельзя — свекровь. Пришлось в контору. Пока ехали — отрезвел.

— Понимаю.

— Сестра ведь, говорю себе, сестра. Перебарываю мужское естество. А она возбудилась. Возбудимая, видимо. А мне что же — идти на семейное преступление? Никогда, думаю. Из-за какой-то обиды временной. Ведь они просто ничего не знали, когда издевались надо мной. Но ей-то не объяснишь. Я даже не успей ей сказать, какие мы с нею все-таки родственники. Она как рванет. И чтобы мне сделать больнее — я ведь все время твердил, дурак, что люблю страстно, но к телу не прикоснусь, — она и поехала по вызову. Быстро столковалась с Магдой, сукой этой. Я-то думал, она просто ушла, на кровать упал. Лежу, чувствую. И тут вдруг выясняется… я рванулся… Остальное знаете.

Профессор встал со стула, но только для того, чтобы сесть на подоконник. Засунул руки в карманы и закрыл глаза. У него началось двойное похмелье, и после «абсолюта» и после абсолютно дурацкой истории, которую он только что выслушал. Кроме того, ему было стыдно перед самим собой за то, что он сразу не разобрался в этом дебиле. Было жаль сложной системы подозрений, сооруженной вокруг этого куска бессмысленно страдающего мяса. Облегчение он тоже испытывал. Не находится он и его маленькая неформальная организация под колпаком следственных органов, не является она предметом нездорового интереса со стороны конкурирующих фирм.

— И что же ты собираешься дальше делать, — скорее по инерции, чем из интереса спросил профессор.

Приблудный сын членкора Воронина сокрушенно помотал головой.

— He знаю. Надо бы поехать вызволить Светлану. Но, наверное, поздно. Она, конечно, ненавидит меня, но пусть. Завтра к отцу, теперь я знаю, где он. Откроюсь.

— А вдруг он не признает тебя.

— Почему?

Ты же сам говорил, что в разговоре с дочерью он смеялся над Калиновским сыном.

— Лицом к лицу все будет по-другому. Мне есть что ему напомнить. Мама рассказывала мне кое-какие детали. Такое, что не может пропасть из памяти. Даже из старой. Пускай отец не в себе, я заставлю его все вспомнить и все признать.

Профессор помассировал затылок и крикнул своим охранникам, чтобы вошли.

— Расстегни, — палец шефа указал на южноафриканские колодки. Щелкнул замок, Дима успокоил оскаленные железные пасти и спрятал устройство в карман.

— Иди, Никита-Саша.

— Куда?

— Куда хочешь, очень ты меня сегодня утомил. Но мой тебе совет — езжай спать.

Никита кивнул.

— А завтра на работу. Очень часто ты стал отдыхать, утром сходишь к папочке и — в должность.

Никита опять кивнул.

— Если хочешь, тебя подвезут.

— На метро, — быстро поднял голову начинающий сутенер.

Взгляд профессора вдруг сделался внимательным.

— Нет, нет, Дима с Андрюшей тебя отвезут.

Кажется, Никита собирался возразить шефу, но заставил себя сделать вид, что раздумал. И направился к двери, офицеры направились за ним.

Дважды хлопнула входная дверь. Первый раз выпуская троих, второй раз впуская одного. Это был Сережа. Он тяжело дышал, усевшись на стул, только что занимавшийся Никитой, он хлопнул себя перчаткой по колену и сообщил:

— Снег идет.

— Это все, что ты хочешь мне сказать?

— Там никого нет.

— Где?

— На складе. Поеду завтра. Пораньше.

— Уж поезжай, пожалуйста.

Профессор оглянулся — за синими окнами действительно шел крупный, медлительный, прямо-таки образцовый снег. Фонари на затихшей стройплощадке, подыгрывая снегопаду, создавали праздничный эффект.

— На сегодня все? — осторожно спросил Сережа.

— Да, как будто.

— Вам не понравился сегодняшний разговор?

— Черт его знает. Парень, конечно, бревно, но меня не отпускает ощущение, что я тут чего-то не доделал.

— Думаете, через него можно добраться до академика? Я наводил справки еще в нескольких местах, его коллекция многим не дает покоя.

— Не знаю, не знаю, если бы я чего-нибудь и задумал в этом направлении, этот бастард, скорей, мог бы навредить, чем помочь.

— Мне продолжать с ним возиться, или уже пришло время, чтобы спихнуть?

— Я еще ничего не решил, пусть пока походит. И не торопи меня. Скорей, все будет так, как тебе хочется, но ты меня не торопи.