Из морга в дурдом и обратно - Андрей Шляхов

— Добавлю еще, что в нашем отделении, как и по всей нашей больнице, установлен довольно либеральный режим, — продолжил Лычкин. — У нас не принято по любому поводу злоупотреблять изоляцией в надзорной палате, мы разрешаем больным лежать на койке в любое время, а не только в тихий час и во время ночного сна…

«Вы так качественно всех глушите, что в надзорной палате нет необходимости, — подумал Данилов. — А лежать разрешаете, чтобы пациенты торчали по палатам и не путались под ногами».

— У меня есть предложение, — сказал профессор. — Давайте начнем больше доверять друг другу, ведь от этого мы только выиграем. Что же касается лечения, то вы… — взгляд на титульный лист истории болезни, лежавшей на коленях у Безменцевой, — …Владимир Александрович, должны понимать вот что. Во-первых, вас привезли к нам после неудавшейся попытки суицида…

— Да не было попытки как таковой! — Данилов даже привстал на секунду, но тут же сел обратно — еще буйным сочтут, с них станется.

— А что же было — инсценировка? — спросил Лычкин.

— Нет, не инсценировка… — Головная боль (наконец-то!) дала о себе знать — заломило в висках. — Я хотел, но передумал…

— И прекрасно, что передумали! — одобрил профессор. — Иначе бы мы с вами тут сейчас не сидели бы!

«Вы бы только рады были…» — подумал Данилов, которого стал тяготить весь этот лицемерно-лживый и заведомо бесполезный «разговор по душам». Какой смысл говорить, если тебя не слышат? Не хотят слышать. Психиатры, мать их за ногу да об стол…

— Вы нуждаетесь в покое, переосмысливании жизненных установок…

Что такое «переосмысливание жизненных установок»? Слова, пустые, ничего не значащие слова, напрасные слова…

— …и нейролептики, которые только что вы столь гневно клеймили, приносят вам пользу, — профессор, старый психиатрический волчара, уговаривал Данилова, словно добрый дедушка, — лежите, отдыхайте, думайте о жизни, отсыпайтесь, а скоро мы действительно разрешим вам прогулки…

— А если я захочу выписаться прямо сейчас? — спросил Данилов. — Под расписку?

— Боюсь, что это невозможно, — ответил профессор.

— Почему? Ведь я не на принудительном лечении?

— Совершенно верно, — подтвердил профессор. — Только с учетом вашего анамнеза и состояния одного вашего заявления для выписки мало. Необходимо еще и письменное согласие кого-то из ваших родственников, готового взять на себя ответственность за вас… А то, согласитесь, нехорошо выйдет — мы вас отпустим, а вы выйдете за ворота — да под автобус броситесь. Или под поезд в метро. Или — с моста прыгнете, да мало ли вариантов… Так что простите нас, но без кого-то, кто согласится взять вас, образно говоря, на поруки, мы вас не выпишем. Не имеем права и не хотим, чтобы с вами что-то случилось.

— И неприятностей не хотите, — подпустил шпильку Данилов.

— Не хотим, — подтвердил профессор. — А кто их хочет? Разве вы сами любите неприятности?

— Нет, конечно.

— Вот видите. Ну, пожалуй все, нам пора.

Профессор поднялся и следом за ним встали Лычкин и Безменцева.

— Я еще вернусь, — пообещала Тамара Александровна, не без усилия растягивая губы в фальшивой улыбке.

— Буду ждать, — точно так же улыбнулся в ответ Данилов.

Процессия молча проследовала через отделение до кабинета заведующего.

— Я на секунду, — отмахнулся Снежков от приглашающего жеста Геннадия Анатольевича. — Садитесь на свое место сами, а я постою.

В итоге стоять остались все трое.

— Ну что — по-моему, сомнений быть не может? — даже не спросил, а подтвердил профессор.

— Нет! — хором ответили собеседники, а Безменцева на всякий случай уточнила: — Валентин Савельевич, так я ваш первый обход подправлю?

— Лучше перепишите, Тамара Александровна, вы же знаете, что помарки и исправления в истории болезни всегда наводят на размышления. Да и смотрятся они неэстетично. И статусы[12] подправьте, чтобы соответствовали, а то что у вас все «Жалоб нет» да «Жалоб нет». Вон их у него сколько! А в сегодняшнем обходе отразите подтверждение диагноза, ухудшение состояния со вчерашнего дня, вызванное… м-м-м… тоской по дому, хотя бы… ладно, это на ваше усмотрение, придумайте причину сами и обоснуйте усиление терапии. И повнимательнее к нему, как бы чего не вышло!

— Хорошо, Валентин Савельевич! — кивнула Безменцева.

— Я прослежу, — сказал Геннадий Анатольевич.

— Разумеется, — согласился профессор, — ведь это в ваших прямых интересах. Кстати, Геннадий Анатольевич, вы все знаете — что там за очередной скандал в «Корсаковке»?

«Корсаковкой» в просторечии назывался Государственный научный центр судебной психиатрии имени Корсакова.

— Не скандал, а большой шухер, — улыбнулся Лычкин, любивший посудачить о чужих проблемах.

— Какая разница между этими понятиями? — Профессор любил точность в формулировках.

— Скандал — это когда крики-вопли и жалобы в министерство, а большой шухер — это уголовное дело с явной «посадочной» перспективой.

— Даже так? — оживился профессор, тоже любивший покопаться в чужом белье. — Давайте же подробности, не томите!

— Подробности вот такие: мужик совершает наезд на молодую девчонку. Она умирает в реанимации. Виновника, поскольку он пытался скрыться с места аварии и даже оказывал сопротивление при задержании, берут под стражу. Родственники подсуетились и нашли подход к заведующему консультативно-диагностическим отделением «Корсаковки». Тот и связал их с нужными людьми, причем с родственников за посредничество денег брать не стал, видимо не хотел руки пачкать, а договорился с коллегами, что те выплатят ему процент от своего куша.

— Так надежнее и спокойнее, — кивнул Снежков.

— Не всегда, — усмехнулся Лычкин. — Итак, мужик изменил показания, сказав, что не помнит, как все произошло, поскольку потерял контроль над действительностью буквально за несколько секунд до наезда, а затем, когда наезд уже был совершен, убегал и сопротивлялся, потому что испытывал неясную тревогу, разумеется — не зная и не ведая за собой никакой вины.

— Детский сад! — фыркнула Безменцева.

— Если приложить к «детскому саду» сорок или пятьдесят тысяч баксов, то это уже будет не «детский сад», а хороший, нужный диагноз, — поправил ее заведующий отделением. — А мужик оказался не из бедных, владелец то ли автосервисов, то ли ресторанов. Нашлись свидетели, «вспомнившие», что да, замечали за ним такие потери сознания — без причины, мол, в обморок падал, и судебнопсихиатрическая экспертиза прошла без сучка и задоринки. Суд это дело утвердил, и все бы было прекрасно, если б исполнителей, сполна получивших свои деньги, не заела жадность. Сговорившись, они решили кинуть посредника, своего коллегу — заведующего консультативно-диагностическим отделением. Дали ему чуть ли не вчетверо меньше положенного. Наверное, решили, что жаловаться он не побежит, чего бы не сэкономить?

— А он их всех заложил? — догадался профессор.

— Хуже, Валентин Савельевич, много хуже. Без доказательств ведь особо не заложишь, еще и за клевету отвечать придется. Он их «подставил» с поличным. Стакнулся с ментами и привел коллегам под видом очередного клиента оперативника, заряженного мечеными деньгами, якобы брата некоего типа, обвиняемого в двойном убийстве…

— И те клюнули?! — не поверил профессор. — После того как кинули его на деньги? Уму непостижимо!

— Поверили на свою голову…

— Идиоты! — высказалась Безменцева.

— Конечно, не по-умному они поступили. А после того как их взяли с поличным, начали перетрясать и старые дела…

— Ясно. — Профессор взялся за дверную ручку. — Ну этот, кто сдал, еще наплачется. И из «Корсаковки» его выпрут, найдут за что, и родственники тех, чьи дела перетрясут, счет предъявят.

Валентин Савельевич не любил стукачей, но при случае был не прочь «настучать» на кого-то ради собственной пользы.

Вслед за профессором вышла Безменцева. Уселась в ординаторской по соседству, открыла историю болезни Данилова, вырвала из нее два листа, вклеила чистые и начала заполнять их своим бисерным, хорошо читающимся, совершенно не «врачебным» почерком. Во время обсуждения слово «шизофрения» не произносилось, но и без того было ясно, под каким диагнозом должен лежать скандалист из числа врачей. Шизофреникам веры мало, что бы они там ни несли.

Титульный лист менять не пришлось — по принятому в больнице правилу клинический диагноз поначалу всегда писался карандашом. Ручкой — это потом, когда уже нет никаких сомнений.

Написав оба профессорских обхода, первый и сегодняшний (они же и обходы заведующего отделением), Безменцева подправила дневники и напоследок занялась титульным листом. Резинкой стерла то, что было написано карандашом, и не без удовольствия вывела ручкой новый, окончательный, диагноз. Одним шизофреником в мире стало больше.