Обсидиановая бабочка - Лорел Гамильтон

Встав посреди комнаты, я оглядела стены.

– Боже мой!

– Что, слишком сурово? – спросил Олаф.

– Отвали, Олаф.

Он что-то начал говорить, но Эдуард произнес:

– Олаф.

Поразительно, сколько зловещего смысла он смог вложить в одно короткое слово.

Олаф задумался на секунду и решил не напирать. Либо он умнел на глазах, либо и он боялся Эдуарда. Угадайте, что казалось мне вероятнее?

Мы группировали фотографии по местам преступлений. Здесь я впервые глянула на растерзанные тела.

Доктор Эванс их описал как разрезанные острым предметом неизвестной природы, а в дальнейшем разорванные в суставах руками. Но его формулировки бледнели перед реальным положением дел.

Сперва я разглядела только кровь и куски. Даже зная, на что я смотрю, я не могла сосредоточиться – разум отказывался воспринимать. Эффект был такой же, как при рассматривании стереоскопической картинки, когда видишь только цвета и точки, а потом вдруг весь предмет. А потом уже не можешь не видеть. И мой разум пытался пощадить меня, просто не позволяя сложиться целостному изображению. Мой разум меня защищал, а он это делает, только когда дело слишком плохо.

Если я прямо сейчас уйду, пока зрение не различает всей картины, я как-то отгорожусь от этого ужаса. Я могла бы повернуться и уйти. Хватит. Еще одного кошмара мой мозг не выдержит. Так, наверное, можно сохранить здравый рассудок, но спасется ли следующая семья, на которую эта тварь наложит лапы или что там у нее есть? А прекратятся ли увечья и смерти? Поэтому я осталась, заставляя себя разглядывать первую фотографию, ожидая, пока увижу на ней четкое изображение.

Кровь была ярче, чем в кино, – вишневая. Полиция с фотографом приехали раньше, чем кровь начала высыхать.

Я спросила, не оборачиваясь:

– Почему полиция так быстро нашла тела? Кровь еще свежая.

– Родители мужа должны были заехать к ним и позавтракать перед работой, – ответил Эдуард.

Мне пришлось отвернуться от фотографии, опустить глаза.

– Ты хочешь сказать, что родители его нашли в таком виде?

– Хуже, – ответил он.

– Что еще может быть хуже?

– Жена сказала лучшей подруге, что она беременна. За завтраком они собирались сказать родителям, что им предстоит стать дедушкой и бабушкой.

Ковер поплыл у меня перед глазами, будто я смотрела сквозь воду. Нащупав позади себя стул, я медленно на него опустилась, потом нагнулась, упираясь лбом в колени, и стала очень осторожно дышать.

– Что с тобой? – спросил Эдуард.

Я мотнула головой, не поднимаясь. Ждала, что Олаф отпустит язвительное замечание, но он промолчал. Либо Эдуард его предупредил, либо он тоже был потрясен ужасом.

Когда я уже была уверена, что меня не стошнит и я не потеряю сознание, я сказала, по-прежнему не поднимая головы:

– Когда родители приехали к дому? В котором часу?

Послышался шорох бумаги:

– В шесть тридцать.

Я повернула голову, прижалась щекой к колену. Очень уютное ощущение.

– А когда взошло солнце?

– Не знаю, – ответил Эдуард.

– Выясни. – Черт, до чего красив этот ковер на полу!

Медленно, стараясь дышать так же ровно, я выпрямилась. Комната не плыла. Отлично.

– Будущие дед с бабкой приехали в шесть тридцать. Допустим, десять минут они приходили в себя, пока вызвали полицию. Первой приехала дорожно-патрульная служба. От тридцати минут до часа прошло до прибытия фотографа, и все равно кровь еще свежая. Даже не потускнела, не говоря уже, что не стала темнеть.

– Родители чуть не наступили на нее, – сказал Эдуард.

– Ага.

– А какое это все имеет значение? – спросил Олаф.

– Если рассвет около шести тридцати, то эта тварь может передвигаться при дневном свете или у нее нора близко к месту убийства. Если это время не близко к рассвету, то, может быть, она ограничена темнотой.

Эдуард глядел на меня с улыбкой гордого родителя.

– Даже сунув голову меж колен, ты думаешь о деле.

– Но что это нам дает, – спросил снова Олаф, – если эта тварь ограничена светом или темнотой?

Я подняла на него глаза. Он навис надо мной, но я продолжала сидеть. Не очень круто будет, если я встану и упаду.

– Если она движется только в темноте, то это может помочь нам сообразить, какой она породы. Мало есть противоестественных созданий, строго ограниченных темным временем. Это поможет сократить список.

– А если у нее нора возле места убийства, – пояснил Эдуард, – могут найтись следы.

– Ага, – кивнула я.

– Полиция обтопала там каждый дюйм местности, – сказал Олаф. – И ты хочешь сказать, что найдешь что-то, чего они не заметили?

Все-таки самоуверенность так и выпирает из него.

– Полиция, особенно при первом убийстве, искала человека. При поиске человека и монстра обращаешь внимание на разные вещи. – Я улыбнулась. – К тому же если мы не собираемся искать то, чего полиция не нашла, то нам тут делать нечего. Эдуард бы нас не позвал, и полиция не поделилась бы с ним информацией.

Олаф нахмурился.

– Никогда не видел, чтобы ты так улыбался, Эдуард, если не притворяешься Тедом. Ты как учитель, который гордится хорошим ответом ученика.

– Скорее как Франкенштейн со своим чудовищем, – заметила я.

Эдуард подумал секунду, потом кивнул и улыбнулся, довольный сам собой.

– А что, сравнение хорошее.

Олаф насупился на нас обоих.

– Ты же не создавал ее, Эдуард.

– Нет, – сказала я. – Но он помог мне стать такой, какая я есть.

Мы с Эдуардом переглянулись и оба перестали улыбаться, стали серьезными.

– И я должен за это принести извинения?

– А ты чувствуешь, что должен?

– Нет, – сказал он.

– Тогда не надо. Я жива, Эдуард, и я здесь.

Я встала и не покачнулась ни капли. Жизнь налаживается.

– Давайте выясним, происходили ли убийства при дневном свете. Когда я все это просмотрю, поедем знакомиться с местами преступлений. – Я обернулась на Эдуарда. – Если ты согласен, конечно. Ты здесь командуешь.

Он кивнул:

– Нормально. Но чтобы Тед продолжал работать с полицией Санта-Фе, надо включить ее в осмотр места преступления.

– Ага, – согласилась я. – Копы не любят, когда штатские лезут на место преступления. Сразу становятся сердитыми.

– Тем более что ты в Альбукерке уже персона нон грата, – сказал Эдуард. – Надо все-таки, чтобы кто-то из полиции согласился бы с тобой разговаривать.

– Меня это действительно бесит. Я изолирована от самого свежего места преступления, от последних следов. Это уже связывает мне руки, хуже не бывает.

– Но ты тоже не знаешь, что это? – спросил Эдуард.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});