Млава Красная - Вера Камша

– Повесить стоило гада. Шомполами запороть. У сукиных сынов на виду, чтобы кровавыми слезами возрыдали. – Оскалившись, казачий полковник сжал кулак, погрозил молчаливым веркам.

– Замолчите, Менихов. – Фёдор Сигизмундович тяжело, словно древний старик, опустился на колени возле Вяземского, осторожно смежил мёртвому веки. – Я тебя здесь не оставлю, Миша. Неуютно тебе тут лежать будет… Чужое тут всё, и земля, и вода, и даже небо. Чего стоите, господа? Торопиться надо. Фон Пламмет не дурак, сообразил уже, поди, что мы его за сусала держим, остального корпуса поджидаючи. Я не я буду, если уже сегодня не полезет…

* * *

Наскоро сколоченный гроб с телом Вяземского едва успели погрузить на телегу, когда с прусских позиций грянул первый, пока ещё сигнальный выстрел.

– Давай, Григорий Пантелеевич, – устало бросил Росский. – Потом на меня злиться будешь. После боя. Твоей югре опять центр держать.

– Кому ж ещё. – Сажнев поднялся, расправил широченные плечи, легко, словно аглицкий стэк, подхватил штуцер. – Смотри, Фёдор Сигизмундович, я эту нелюдь в плен теперь брать не буду. Врал, сволочь немецкая, как сивый мерин врал! Сами небось в толпу и выпихнули.

– Григорий, – у Росского даже скулы побелели, – потом с тобой диспутировать станем, ровно Кикерон с Катилиной. Сейчас одно скажу. Я с пруссаками мерзостью душевной мериться не стану.

– И сломают они тебя. – Сажнев не сдержался, плюнул наземь. – Как горцев учили, помнишь? Покуда не повесишь на позор десяток заложников – за очередной набег, полон нахватать – не угомонятся. А мерзостей бояться – других в домовину класть, Фёдор.

– Потом доспорим, подполковник. – Росский сжал зубы. – К батальону! Шагом марш!

– Слушаюсь, – угрюмо бросил Сажнев, с издевательской точностью отбив штуцером ружейный приём.

Скрипели колёса, видавшая виды телега медленно ползла сквозь снег и грязь, а Фёдор Росский стоял, стиснув кулаки и глядя прямо перед собой. Прусская артиллерия гремела всё громче, всё чаще – начиналось настоящее дело.

2. Анассеополь. Антоньевский дворец, резиденция великого князя Авксентия Марковича

Древняя Ладога гневалась. С самого утра, ещё в непроглядной тьме, над озером сгустились низкие снеговые тучи; на замерший город они надвигались, точно готовое к штурму войско. Задул ветер, холодные незримые фаланги маршировали по вымершим площадям и проспектам, а немногочисленные прохожие поднимали воротники, поглубже надвигали шапки да жались к стенам домов. От извозчицких лошадей валил пар, и сами извозчики в монументальных тулупах, присыпанных снегом, казались огнедышащими гигантами, изрыгающими если не пламя, то уж дым самое меньшее.

Утро едва-едва пробивалось слабыми и бледными лучами, но в закоулках и арках стыла ночная тьма. В окнах тут и там тлели где кенкеты, где свечи, а где и лучинки, лишь в самых богатых домах горели новомодные керосиновые лампы; фонарщики, вышедшие было гасить уличное освещение, бросили столь безнадёжное дело – вечер скорее наступит, чем рассеется этот мрак.

Будочники и околоточные, подкрепившись государевой винной порцией, по хладу положенной, двинулись от дома к дому – «смотреть, нет ли где человека замерзающего, чувств лишившегося, и такового, буде он даже и нетрезв, забирать в полицейскую часть для отогрева по долгу христианскому».

Ветер всё усиливался, с воем пытался драть крыши, хлопал ненавистными ему ставнями, свистел в печных трубах, метал пригоршни мягкого снега, словно стараясь избыть саму память об уходящей осени.

В такую погоду надо дома сидеть, носа не высовывая; Зюка и сидела, увы, не одна – а в обществе приехавших, несмотря ни на какие бураны, княжон Аргамаковых да сестры Елены.

Папенька же, явно вдохновившись дочерним примером, радостно велел закладывать, не обращая внимания на поджатые губы и сощуренные глаза маменьки.

Девицы Аргамаковы трещали как сороки, Елена старалась блюсти достоинство, как подобает замужней особе, но всё равно не выдерживала – охала, ахала, жадно переспрашивала, вбирая в себя наисвежайшие столичные сплетни, от которых отлучена была своим нынешним положением. Зюке все эти «просто ужасно причёсанные», «откровенно навязывающие своё общество» и даже «явившиеся в поддельных сапфирах» знакомые были более чем безразличны, но приходилось терпеть. Оставить гостей княжна не могла, вот и слушала про спешно испросившего отставку и отбывшего на воды поправлять здоровье красавца Горна-Иловайского.

– Так печально думать о людях дурно, – вздохнула Елена, – но не стала ли причиной болезни несчастная привязанность бедного Иловайского к Лиди́ Бороздиной?

– Несчастная ли? – подняла соболиную бровь Василиса Аргамакова. – Разве что для её супруга и этого ужасного серба Кириаковича… Ты же знаешь, дорогая, сколь мне противны сплетни, но в Киршбаден бедный Андрэ уехал не по своей воле.

– Может ли такое быть? – зарделась Елена, как и сёстры Аргамаковы, полагавшая внезапно занемогшего кавалергарда неотразимым.

– Это тайна, – понизила голос Ариадна, – но тебе и Зинни мы доверяем как себе. Поклянитесь, что мои слова умрут вместе с вами!

– Клянусь, – подалась вперёд разрумянившаяся Елена, – ты же знаешь, тайны во мне умирают.

– Зинни, – Василиса выжидательно наклонила головку, – теперь ты.

– Я лучше выйду, – вскочила Зюка, – я… я разговариваю во сне.

Сиди она дальше от двери, может, её бы и ухватили, а так княжна выскользнула из «девичьей» гостиной, тихонько прошмыгнула мимо двери в столовую, успев заметить, как маменька комкает платок под сочувственным взглядом княгини Аргамаковой, и юркнула в зимний сад. Болтать о всякой ерунде, когда Фёдор Сигизмундович мог быть ранен или даже убит, не было никаких сил. Хорошо, дома считали, что она переживает из-за Геды, и никто не знал, о чём говорилось в письме. Кроме Николая Леопольдовича, но крёстный не расскажет, а само послание в Особой Канцелярии заклеят так, что никто ничего не заподозрит. Тем более Геда… И всё равно слушать про дурака Иловайского с его усиками и белокурым коком было почти невыносимо. Хорошо, что противного блондина сплавили на воды, и плохо, что туда же не убралась Елена со своими Аргамаковыми. Нет бы… полечиться, сидят в гостиной и охают из-за чужого воздыхателя, хотя одна замужем, а две просватаны.

Зинаида непонятно зачем топнула ногой на ни в чём не повинную пальму и уселась у её подножья, глядя на разноцветные альпийские фиалки. Очень хотелось написать Росскому и во всём признаться, но куда и как? Ничего не поделаешь, придётся ждать конца кампании или хотя бы весточки от Геды, если тот соизволит взяться за перо. Девушка наклонилась, сорвала похожий на мотылька розовый цветок с малиновой полоской вокруг тычинок. Вот бы вложить его в ненаписанное письмо, но нет, невозможно это, не обманывай себя, княжна. Фёдор Сигизмундович женился, когда Зюке не исполнилось и двенадцати. Скоро она тоже пойдёт к алтарю и уедет из этого дома, из Анассеополя, из России… Что поделать, сейчас в семействе Алдасьевых лишь две девицы на выданье – Мэри и она, а немецких женихов – трое. Кого-то осчастливят родной племянницей василевса, кого-то – двоюродной, а кто-то останется с носом. В любом случае, если верить портретам, длинным и унылым…

Великая княжна со вздохом приколола цикламен к платью, благо оно было розовым, и совсем уж собралась вернуться к сорокам, когда Яков доложил о приходе графа Богунова.

– Ваша светлость! – Штаб-ротмистр имел вид даже более бледный, чем вчера. – Прошу прощения, я дерзнул похитить ваше драгоценное время…

– Пустое! – перебила Зинаида. – Я вам признательна, ведь вы меня избавили от трёх… От не очень приятного общества, куда мне предстояло вернуться. Как ваша рана?

– Я о ней вспоминаю, только садясь на коня. – Зюка, конечно, не поверила ни на грош. – Зинаида Авксентьевна, я жаждал поблагодарить вас за участие и проститься…

– Вы уезжаете? – не поняла Зинаида. – Куда? Когда?

– Как только стихнет буря. Я возвращаюсь в корпус.

– Как в корпус? – Зюка вздрогнула. – Вы же ранены!

– Генерал от кавалерии князь Булашевич явил милость, взяв меня в адъютанты, для этой службы довольно и одной руки, – объяснил штаб-ротмистр и замолчал. Зюка тоже не знала, что сказать, вернее как. Что подумает Богунов, если она попросит передать письмо Росскому?

– Прошу простить мою дерзость, но я… Я мечтаю отплатить вам за вашу помощь хоть какой-то услугой…

– Вы это можете, – живо нашлась княжна, – вы же ещё увидите Геду? Моего брата… Я хочу ему написать… Мы очень дружны, очень, а даже если его отпустят проститься, мы… Мы не сможем свободно поговорить.

– Мне очень жаль, – наклонил голову Богунов, – но кавалергарды и конногвардейцы выступили ночью. Государь решил, что прощание и парад сейчас неуместны. Как говорится, лишние проводы, лишние слёзы…