Мадам Казанова - Габи Шёнтан

— Феличина, ты моя юность. — Наполеон стал искать мою руку. — Каждый раз, когда я вижу тебя, я чувствую, как ко мне возвращаются силы. Когда ты рядом, я снова начинаю верить в себя.

Я не отнимала своей руки. Судорожные подергивания пальцев Наполеона лучше всяких слов говорили о его нынешнем состоянии.

— Ваше Величество, вы возвращаете меня в прошлое, которое мне давным-давно пришлось забыть.

— А чувства свои, ты их тоже забыла? — допытывался он.

— Нет, — ответила я вполне искренне, — своих чувств я не забыла.

Я отчетливо помню ту волну ненависти, которая всколыхнулась во мне в тот момент. Не отдавая себе в этом отчета, я резко выдернула у Наполеона свою руку. Он недоуменно, почти рассерженно взглянул на меня.

— Нас могут увидеть, Ваше Величество, — поспешно сказала я, стараясь исправить свою оплошность.

Раздраженно поморщившись, Наполеон огляделся вокруг.

— Если бы хоть раз меня оставили в покое и не следили за мной, — пробормотал он. — Я хотел бы иметь возможность хоть на несколько часов принадлежать самому себе… — Быстрыми, решительными шагами он направился впереди меня обратно в зал приемов. Перед красной бархатной портьерой остановился и обернулся ко мне. — Феличина, а ты стала даже еще красивее, — проговорил он нараспев в задумчивости. — До встречи, мадам.

На следующее утро, после ночи, полной беспокойных снов, я начала лихорадочно собираться в дорогу. Прежде всего я послала за князем Долгоруким. Когда он пришел, я попросила его заказать карету для путешествия на послезавтра и резко добавила:

— Не спрашивай меня, почему такая спешка, я все равно не смогу назвать тебе определенную причину. Просто я чувствую, что должна как можно скорее уехать отсюда.

Князь Долгорукий усмехнулся.

— Голубушка, твои нервы тебя подводят. Но я все равно очень рад. Неважно, когда — послезавтра, через три дня или через неделю. Главное, что мы едем.

Он хотел поцеловать меня, но я отстранилась.

— Достань карету, — взмолилась я. — И можешь целовать меня хоть всю дорогу и еще сколько угодно в Санкт-Петербурге. Сейчас у нас просто нет времени.

Вечером я узнала, что он обо всем договорился. Через каких-то сорок восемь часов меня здесь не будет. Я уже не буду находиться во власти Наполеона и зависеть от его прихоти. Напряжение во мне стало постепенно ослабевать, мною опять овладела приятная усталость. Я прошла по всем комнатам, прощаясь со своим домом, ставшим для меня таким привычным. Прощай, зеленая гостиная! Из ее окна видна береза, под которой отдыхает от своей истеричной, сумасшедшей жизни пекинес. Прощай, моя спальня! Я попросила принести шампанского. Лежа в постели, я говорила «до свидания» искусно нарисованным обнаженным фигурам, которые занимались любовью с такой страстью и с таким настойчивым, неутолимым желанием, что невольно приглашали зрителей последовать их примеру. Я подняла бокал и выпила за их здоровье, а потом нажала секретную кнопку. Деревянные панели, безмолвные надежные стражи, скрыли от меня навсегда эту сцену всепоглощающей страсти. Интересно, кто будет жить в этом доме после меня и удастся ли новым хозяевам открыть и оценить секрет этой комнаты. Я задула свечу.

Я, должно быть, только-только уснула, когда металлический звук дверного молотка разбудил меня. Послышались торопливые шаги, затем чьи-то неразборчивые голоса внизу, а следом осторожный стук в мою дверь.

— В чем дело? — раздраженно спросила я. Дверь открылась, и вошла моя служанка со свечой. С испуганным видом она, мне показалось, как-то особенно почтительно присела.

— Прошу прощения, мадам, — пролепетала она, запинаясь, — там… нарочный от императора.

Я тут же окончательно проснулась. Робкими шагами, с обеспокоенным видом Лизетт приблизилась к кровати и подала мне письмо. Затем она зажгла свечи на столике рядом с кроватью и удалилась. У меня в руках был большой и тяжелый конверт из пергаментной бумаги, на котором в мерцающем свете грозно выступала красная императорская печать. Я сломала печать и достала из конверта листок с несколькими строчками, написанными витиеватым, малопонятным почерком Наполеона:

«Я ожидаю Вас завтра в половине десятого вечера на парковой аллее Тюильри. За Вами будет прислана карета, мадам».

Его подпись в виде буквы Н, яростно начертанная ниже, занимала почти половину листка. Сорвавшиеся с непокорного пера чернила оставили на бумаге ниже подписи несколько небольших черных клякс.

Я смотрела на эти строчки, чувствуя, как у меня похолодели ноги и онемело все тело, кроме лежавших поверх одеяла рук. Меня охватило отчаяние: я не хотела этого и в то же время хорошо понимала, что императору никогда не говорят «нет», если не хотят поплатиться за это головой и не опасаются жестокой немилости с его стороны.

Расплавленный воск заливал фитили свечей, и блики гаснувших огоньков отчаянно метались по гладким деревянным панелям. Я словно оцепенела, не в силах отвести глаз от небрежно нацарапанных строк письма Наполеона. Я хорошо понимала, что означает для меня этот приказ явиться на свидание. Но разве можно что-нибудь сделать против воли всемогущего императора? Я села, комкая в руках письмо. Возможно, кое-что мне все-таки удастся предпринять. Не исключено, что, осуществляя свой план, я смогу помешать осуществлению его планов. Опасность этого предприятия манила меня. Шансы делились поровну: либо я смогу реализовать свой план, либо мне уже никогда не придется строить планов на будущее. И я решила рискнуть.

Достав из ящика своего туалетного столика кинжал отца, я погладила его инкрустированную перламутром рукоятку, согрела между ладонями аккуратное острое лезвие. Мне стало ясно, что я не смогу воспользоваться им — это было не в моем характере, не говоря уже о том, что осуществление вендетты осуждалось во Франции и преследовалось по закону. И все же, если я не могу заколоть его, мне, возможно, удастся отравить его сознание.

Следующий день я провела в состоянии спокойной сосредоточенности. Утро началось с того, что я — в самой что ни на есть будничной одежде, без всякой косметики на лице и укладки волос — отправилась в расположенный через улицу отель, где остановился князь Долгорукий, и с большим трудом разбудила его. То, что я рассказала, имело мгновенный протрезвляющий эффект — князь вскочил с постели, готовый немедленно выполнять любые мои приказания. Я неторопливо возвращалась домой по улице, вдоль которой стояли деревья в цвету — на фоне голубого неба отчетливо выделялись бело-розовые свечи каштанов. Чуть дальше, у площади Парк-Монсо, виднелись усыпанные белыми цветами кроны диких яблонь и бросалась в глаза молодая зелень кустов миндаля, окутанная сверху прозрачной розовой дымкой. Весна с невероятной быстротой брала в полон Париж; на каждом молодом зеленом листке сверкали капли росы, воздух был напоен свежим, пьянящим весенним ароматом.

Закрыв за собой дверь дома, я забыла на время о весне и принялась разрабатывать свой план, продумывая все до мельчайших деталей. Ближе к вечеру во двор дома въехала заказанная дорожная карета, и слуги быстро погрузили в нее весь наш багаж. Кучеру было приказано быть готовым к отъезду в любой момент, начиная с девяти часов вечера. После этого вся прислуга была отпущена, и на некоторое время осталась лишь Лизетт, которой я поручила присмотреть пока за собаками. Князя Долгорукого я послала за легкой двуколкой, в которой он должен будет незаметно следовать за той каретой, что пришлет за мной Наполеон. После этого князю предстоит ждать возле того входа во дворец Тюильри, через который меня проведут — таким образом, при первой же возможности я смогу вырваться оттуда и спастись бегством.

Когда князь Долгорукий приехал с повозкой, я была уже полностью готова. Надела голубое платье, чуть светлее моего сапфирового ожерелья, и длинную, до пят, темно-синюю бархатную накидку с капюшоном, в которой я буду почти невидима в темноте. Князь Долгорукий выглядел встревоженным, его лицо покрывала бледность.

— Давай уедем из Парижа прямо сейчас, — стал уговаривать он меня. — Этот визит слишком опасен для тебя.

— Я не собираюсь бежать, — твердо заявила я. — Ни у кого не должно быть оснований утверждать, будто я струсила.

Императорская карета прибыла с точностью до минуты. Лакей в ливрее распахнул передо мной дверцу, а затем проворно вскарабкался на козлы и сел рядом с кучером. Теплый мелкий дождь размывал свет уличных фонарей; через полуоткрытые окна кареты доносилось влажное, волнующее душу благоухание весны. Карета достигла широкого бульвара, проехала, не снижая скорости, вдоль фасада дворца Тюильри и свернула направо, где начинался парк.

Наконец мы остановились, лакей открыл дверцу. Я вышла из кареты и осмотрелась. Двуколки князя Долгорукого нигде не было видно, оставалось лишь надеяться, что он не отстал где-нибудь по дороге. Я последовала за лакеем, который направился к боковому входу и постучал в дверь. Когда на пороге возник часовой, лакей произнес: