Аврора Флойд - Мэри Брэддон

Дочь банкира улыбнулась почти грустно своему преданному мужу.

— Разве я доставила тебе такое счастье, Джон, что ты хочешь быть признательным за меня? Разве я не навлекла на тебя более горя, чем счастья, мой милый бедняжка?

— Нет! — закричал мистер Меллиш. — Горесть, которую ты навлекла на меня, ничего в сравнении с счастьем, которое доставляет мне твоя любовь. Моя милая Аврора, сидеть возле тебя сегодня и слышать от тебя, как ты любишь меня, этого счастья довольно, чтобы перевесить все душевные неприятности, какие имел я после того, как этот человек умер в Меллише.

Я надеюсь, что моему бедному Джону Меллишу простят, что он говорил много глупостей своей любимой жене. Он влюбился в нее с первой минуты, как ее увидел, и до сих пор был в нее влюблен.

Арчибальд Флойд воротился из церкви и нашел своих детей, сидящих рядом у широкого окна, поджидающих его возвращения и перешептывающихся, как влюбленные.

Отобедали очень приятно; несколько после сумерек фаэтон был подан к крыльцу, и Аврора поцеловала отца, прощаясь с ним.

— Вы приедете в Лондон и будете на нашей свадьбе, сэр, — шепнул Джон, пожимая руку тестю. — Тольбот Бёльстрод устроил все это. Мы будем венчаться в какой-нибудь маленькой церкви в Сити. Никто об этом не будет знать, и мы воротимся с Авророй в Меллиш самым тихим образом. Только Лофтгауз и Гэйуард знают о брачном свидетельстве и они…

Джон Меллиш вдруг остановился. Он вспомнил колкость мистрисс Поуэлль, которую она сказала ему на прощанье. Она знала тайну. Но каким образом она ее узнала? Невозможно, чтобы Лофтгауз или Гэйуард могли сказать ей: они оба были люди благородные и обещали молчать.

Арчибальд Флойд не заметил замешательства своего зятя, и фаэтон уехал, а старик остался на террасе и смотрел вслед дочери.

«Я должен запереть этот дом, — думал он, — и кончить мою жизнь в Меллише. Я не могу выносить этих разлук; я не могу выносить этой неизвестности. К чему мне жить одному в этом печальном величии? Я запру этот дом и попрошу у моей дочери дать мне спокойный уголок в ее йоркширском доме и могилу на приходском кладбище.

Привратник вышел из своего спокойного готического домика отворить железные ворота для фаэтона, но Джон остановил своих лошадей, потому что увидел, что привратник хочет говорить с ним.

— Что такое, Форбис? — спросил он.

— Ничего особенного, сэр, — отвечал тот, — может быть, мне и не надо бы вас беспокоить, но не ожидали ли вы кого-нибудь сегодня, сэр?

— Нет! — воскликнул Джон.

— Приезжал какой-то человек, сэр, даже их было два, но только один спрашивал, здесь ли вы и мистрисс Меллиш; а когда я сказал, что вы здесь, то он сказал, что вас не стоит беспокоить и что он приедет в другой раз. Он спросил, в котором часу уедете вы из Фельдена, а я отвечал, что, наверное, вы будете обедать здесь. Он сказал: «Ну, прекрасно» и уехал.

— Он ничего не велел мне сказать?

— Ничего.

— Стало быть, дело его не очень важное, Форбис, — смеясь, отвечал Джон, — стало быть, нечего нам ломать голову о нем. Прощайте.

Мистер Меллиш опустил монету в пять шиллингов в руку привратника, и фаэтон покатился по лондонской дороге.

— Кто мог быть этот человек? — спросила Аврора.

— А Бог знает, моя милая, — отвечал небрежно Джон. — Может быть, кто-нибудь по делам скачек.

— Я не могу понять, зачем этот человек приезжал в Фельден за тобою, Джон, — сказала она. — Почему он мог знать, что мы будем здесь сегодня?

— Должно быть, догадался, Лолли, — отвечал Джон Меллиш. — Верно, ему хотелось продать лошадь и он слышал, что я не прочь дать хорошую цену за хорошую вещь.

Мистер Меллиш мог бы сказать даже более, потому что по соседству с ним было много джентльменов, говоривших, что молодого сквайра можно было уговорить дать замечательно хорошую цену за очень дурную вещь.

На дороге между Бекингэмом и Норудом есть поворот; когда фаэтон объезжал его, довольно дрянная тележка проехала мимо, и человек, правивший ею, попросил сквайра показать ему ближайшую дорогу в Лондон. Эта тележка ехала позади их всю дорогу из Фельдена, но до сих пор в довольно почтительном расстоянии.

— Вам куда нужно ехать: в Сити или в Уэст-Энд? — спросил Джон.

— В Уэст-Энд.

— Так поезжайте за нами, — отвечал мистер Меллиш, — дорога довольно чиста и лошадь ваша недурна. Я полагаю, вы можете не терять нас из вида?

— Да, сэр, благодарю вас.

Чистокровные лошади Тольбота Бёльстрода поскакали, но и та лошадь не отставала от них.

— Я был прав, Лолли, — сказал мистер Меллиш.

— Что ты хочешь сказать, дружок? — спросила Аврора.

— Человек, который говорил с нами, тот самый, который осведомлялся обо мне в Фельдене. Это йоркширец.

— Йоркширец?

— Да; разве ты не приметила его северное произношение?

Нет, она не слушала этого человека, не обращала на него внимания. Как могла она думать о чем-нибудь, кроме своего нового счастья — нового доверия между нею и мужем, которого она любила?

Не считайте ее столь бездушной или жестокой, что она могла забыть, что она была обязана своим счастьем смерти ближнего грешного человека, пораженного в цвете молодости и здоровья. Она столько страдала, что не могла не радоваться этому счастью, каким бы образом не досталось оно ей.

Ее натура, откровенная и чистосердечная, была вся расстроена тайною, которая испортила ее жизнь. Можно ли удивляться, что она радовалась уничтожению всякой таинственности?

Было более десяти часов, когда фаэтон повернул в Гофмундскую улицу. Человек в тележке последовал буквально совету Джона, потому что мистер Меллиш только в Пиккадилли потерял его из глаз между другими экипажами, ехавшими взад и вперед по освещенной улице.

Тольбот и Люси приняли гостей в своей хорошенькой гостиной. Молодой муж и жена его провели вместе спокойный день, ходили в церковь утром и вечером, обедали одни и сидели в сумерках, счастливо и доверчиво разговаривая между собой. Мистер Бёльстрод строго соблюдал воскресенье, и мистер Меллиш имел причину считать себя особенно привилегированным человеком, так как чистокровным лошадям позволено было оставить конюшню для него, ничего не говоря уже о груме, которому позволено было не сидеть на жесткой скамейке слуг в одной модной церкви, а проводить Джона и Аврору в Фельден.

Маленькое общество просидело довольно поздно, а Аврора и Люси дружески разговаривали, сидя рядом на диване в тени комнаты, между тем как оба джентльмена сидели у открытого окна. Джон рассказал своему хозяину историю этого дня и случайно упомянул о человеке, который спрашивал у него дорогу в Лондон.

Странно, что Тольбота Бёльстрода особенно заинтересовало это обстоятельство. Он несколько раз расспрашивал об этих людях, расспрашивал, каковы они были, что они говорили и сделал разные другие вопросы, казавшиеся довольно пустыми.

— Они поехали за вами в Лондон? — спросил он наконец.

— Да; я потерял их из глаз только в Пиккадилли, за пять минут до того, как я заехал за угол этой улицы.

— Вы думаете, что они имели какую-нибудь причину следовать за вами? — спросил Тольбот.

— Должно быть, так. Я слышал, что лорд Стэмфорд несколько тревожится насчет моего австралийского жеребца. Может быть, его конюхи послали этих людей разузнать, не приготовлю ли я его для скачки.

Тольбот Бёльстрод улыбнулся горько, почти грустно спортсментскому тщеславию. Тяжело было видеть этого легкомысленного молодого сквайра, в таком неведении глядящего на горизонт, на котором более серьезные и рассудительные люди могли бы видеть грозную тучу.

Тольбот Бёльстрод стоял у балкона; он вышел и поглядел на спокойную улицу; какой-то человек прислонился к фонарному столбу за несколько шагов от дома Тольбота и курил сигару, повернув лицо к балкону. Он кончил сигару, бросил окурок на улицу и ушел, пока смотрел Тольбот; но Бёльстрод не оставил своего обсервационного поста и через четверть часа увидел этого же самого человека, медленно идущего по другую сторону улицы. Джон, сидевший в тени оконных занавесок, совсем смявший их нежные складки своей широкою спиной, совсем не знал об этом ничего.

Рано на следующее утро мистер Меллиш отправился с Бёльстродом просить позволения кентерберийского архиепископа на брак без оглашений в церкви на Авроре, вдове Джэмса Коньерса, единственной дочери Арчибальда Флойда, банкира. Оттуда оба джентльмена поехали в маленькую отдаленную церковь, где Джон объявил, что намерен венчаться на следующий день по особенному позволению.

— Я возьму с собою мое второе брачное свидетельство, — сказал Джон, выходя из церкви, — и хотел бы я посмотреть, кто осмелится мне сказать, что моя Аврора не законная моя жена.

Он думал о мистрисс Поуэлль, когда говорил это; он думал о бледных, злобных глазах, глядевших на него, и о языке этой женщины, который пронзил его всею силою ненависти. Он мог остановить ее теперь; он мог остановить всякого, кто осмелился бы сказать хоть одно слово против его возлюбленной жены.