Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

— Я миссис Лурье!

Полицейский пожал плечами:

— Хорошо, поднимайтесь.

— Герц, пойдем со мной.

— Я подожду внизу.

— Нет, Герц. Не отпускай меня одну!

Посреди всей этой суеты и беспорядка Грейн хотел достойно выглядеть в глазах Яши Котика. Он проверил, на месте ли галстук. Ощупал щеки — не отросла ли у него за ночь щетина. «Кажется, она говорила, что он маленького роста», — думал он о Яше Котике. При этом Грейн ощущал ужас и холод, сопряженные с каждым контактом со смертью. Его ноги сами, под собственную ответственность, хотели бежать отсюда. «Кто знает? Меня еще могут, чего доброго, обвинить в убийстве», — пронеслась мысль в его голове. Даже лифт пах теперь смертью, нечистотой мертвого тела, являющейся основой основ всякой нечистоты, о чем Грейну когда-то рассказывали, когда он изучал Тору. «Какая странная идея назвать мертвого нечистым! — думал он. — Ну, они имели в виду тело, а не душу… Идея состоит в том, что само по себе тело, без души — всего лишь куча нечистот…» Они вошли в коридор и увидели полицейского, выходящего из квартиры Станислава Лурье. Он посмотрел на Анну и сказал:

— Вы жена?

И впустил Анну и Грейна. Навстречу им в пижаме и шлепанцах вышел Яша Котик. Он был действительно маленького роста, не выше Анны, но в его фигуре, в его осанке чувствовалась ловкость. Анна бросила на него удивленный взгляд. Он покрасил свои поседевшие волосы под шатена. Только мешки под глазами и морщины в уголках рта свидетельствовали о прожитых им трудных годах и о бессонной ночи.

2

Прежде чем Яша Котик успел открыть рот, чтобы хоть что-то сказать, Анна крикнула:

— Где он?

Яша Котик отодвинулся назад:

— Там.

И показал пальцем в сторону спальни.

Анна пошла по указанному направлению, но из спальни в этот самый момент вышла миссис Кац, та самая миссис Кац, которую Анна и Грейн встретили в гостинице в Майами. Миссис Кац была в домашнем халате и шлепанцах. Она выглядела постаревшей и какой-то помятой. Миссис Кац бросила на Анну мрачный взгляд. Она словно пыталась просверлить в Анне дыру ненавистью, горевшей в ее глазах. Грейн, сам того не желая, кивнул миссис Кац. Однако та не стала отвечать на приветствие. Она, видимо, была накоротке с Яшей Котиком, потому что тот сказал ей по-еврейски:

— Ну так вы закрыли ему рот?

— Я подвязала челюсть платком! — ответила ему миссис Кац.

Она вышла из квартиры, громко хлопнув дверью. После этого Анна вошла в комнату, в которой лежал мертвец. Как ни странно это выглядело, но она закрыла за собой дверь. Видимо, Анна хотела остаться с усопшим наедине. Все ее движения были стремительными, сердитыми, полными гнева, нападающего на человека, когда он уже больше ничего не может исправить. Только теперь Яша Котик принялся молча рассматривать Грейна. На лице Яши не было ни ненависти, ни пренебрежения, а только какое-то шутовское любопытство, смешанное с этаким почтением, которое актеры испытывают к людям, не принадлежащим к их профессии. Он сказал:

— Так, значит, это вы мистер Грейн?

— Да, это я.

— Знаю, знаю… Даже и не спрашивайте, что у меня была сегодня за ночь! В России по поводу таких вещей не рассусоливали. Умер, значит, умер. Но я уже немного отвык от смерти. А теперь вижу, что и в капиталистических странах тоже умирают… Правда, настоящее потрясение…

— Он болел? — спросил Грейн.

— Простите, что принимаю вас в пижаме. Болел? Кто может знать, болен человек или здоров? Я побывал здесь в Голливуде и досрочно от них сбежал… Я уже досыта насмотрелся на разных сумасшедших в стране Сталина. Человек обращается к вам, а вы не понимаете, что он вам говорит. Потом он вдруг прерывает свою речь посередине и убегает, говоря: «Мы увидимся позже». Но это «позже» не наступает никогда. Вы спрашиваете у людей, куда подевался тот человек, но этого никто не знает. Как будто земля его проглотила… Все мне там радовались, и все говорили мне комплименты, но через минуту они убегали, и иди ищи их. Я спрашиваю: «Что мне делать?» А мне говорят: «Подожди, подожди! В Голливуде нужно иметь терпение». Привели меня к одному большому господину, к тому самому господину, который и привез меня в Америку. А он мне говорит: «Вы большой актер, но почему вы такой маленький?» И он вызывает секретаршу, чтобы она меня измерила. Приносит она мерку и начинает меня измерять, как будто я на армейской призывной комиссии. Я и спрашиваю: «Годен?» Гожусь, мол, в солдаты? А они со мной разговаривают наполовину по-еврейски, наполовину по-английски, так калечат родной язык, что просто страшно. Не спрашивайте, с чем я оттуда ушел, потому что я сам не знаю…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

«Как он может так вот разговаривать в то время, когда умерший лежит в соседней комнате? — удивился Грейн. — И зачем он мне все это рассказывает?»

Яша Котик спросил его:

— Может быть, у вас есть сигарета?

— Весьма сожалею, но нет.

— Ничего страшного. Приехал я, значит, в Нью-Йорк и не знаю, куда мне деваться. Вот я и вспомнил про второго мужа Анны. Я уже тут один раз был и Анну тогда тоже встретил. Она вам, наверное, об этом рассказывала… Он произвел на меня хорошее впечатление. Поскольку у нас обоих была одна и та же жена, то мы с ним вроде как бы родственники. Варшавские уголовники называли таких мужчин швогерами.[250] А теперь вы с ней, мистер Грейн, и хотите вы этого или не хотите, но и мы с вами тоже не совсем чужие люди. Да и откуда вообще берется любое родство? Всё от этого…

И Яша Котик скорчил мину комедианта-сквернослова. Однако сразу же после этого глаза его вдруг стали большими и полными печали.

— Ну, он уж свое отмучился.

— Как долго вы здесь прожили? — спросил Грейн, лишь бы только спросить что-нибудь. Он боялся молчания и тишины.

— Две недели, но они были долгими, как два месяца. Он изливал передо мной свою душу, все, что было у него на сердце. Спать мы оба не могли. Поэтому мы курили и разговаривали. Он мне обо всем рассказал, про всю свою жизнь. Гитлер его уничтожил так же, как он уничтожил всех евреев. Сердце его было не здесь, а там, в Варшаве. Какая-то женщина, разговаривающая с мертвыми, ворожея или что-то в этом роде, показала ему его первую жену в черном зеркале или черт его знает в чем, и это окончательно свело его с ума. Она, эта женщина, живет с каким-то профессором или с кем-то наподобие профессора. Я ему прямо сказал: «Пане Лурье, я не верю в такие забубоны. Мертвые мертвы и не могут разговаривать. Что уж говорить о том, когда из человека сделали горстку пепла. Тогда он точно ничего не может делать. Да и как она могла перебраться через океан?» Мы разговаривали с ним о том о сем, и он всегда вставлял в разговор одни и те же слова: «Мы скоро увидимся. Мы скоро узнаем». Он хотел утопиться. Он мне показывал магнит, который собирался надеть себе на шею в качестве груза. Я не поленился и запрятал эту железяку так, чтобы он никогда ее не нашел. Но кто мог знать, что он так болен? В прежние времена люди не умирали так поспешно. Они сперва мучились месяцами или даже годами… Почему вы не садитесь?

— Спасибо.

— За те же деньги вы можете посидеть. Что это Анна закрыла дверь? Может быть, вам стоит взглянуть?..

Грейн подошел к двери спальни, но не решился ее открыть. Какое-то время он прислушивался, но так и не расслышал внутри ни шороха. Тогда Грейн собрался с духом и тихо постучал в дверь согнутыми пальцами. Внутри что-то шевельнулось. После короткого колебания Грейн чуть приоткрыл дверь. Анна стояла возле кровати. Лица умершего Грейн от двери разглядеть не мог. Он видел только тело, прикрытое простыней. Анна оглянулась. В ее взгляде был упрек человека, которого прерывают посреди молитвы. Грейн поспешно закрыл дверь.

— Что она там делает?

Грейн не ответил. Яша Котик начал крутиться на одном месте. Его тело совершало гибкие, едва ли не змеиные движения.

— Вот это удар, да? — сказал Яша Котик. — Он как раз этого и хотел — уйти, хлопнув дверью. В знак протеста против всего мира. И… и… чтобы швырнуть в лицо миру, как говорится… Он все время говорил, говорил. Он лежал на одной кровати, а я — на другой. И он говорил, как поэт, как пророк. Он говорил по-польски, но я понимаю по-польски. Мне только разговаривать по-польски трудновато. Он обвинял общество и себя самого тоже. Вбил себе в голову, что совершил преступление в отношении своей семьи. Я его пытался переубедить, насколько мог. Мертвые, — говорил я, — не ревнивы, но эта женщина, любовница профессора, вызвала в нем сомнения. Он считал, что как только закроет глаза, его будет ждать жена…